По пустоте - в будущее

Выпуск №8-128/2010, Содружество

Да простит читатель за консерватизм, но в последнее время в Европе спектакли, где отчетливо угадываются автор и его текст, мне уже нравятся. А стало это случаться все реже. Лондонские «Три сестры» А.Чехова в театре Lyric Hammersmith (находящемся за пределами театрального Вест-Энда) радуют тем, что несмотря на действие, разворачивающееся в некоей обобщенной провинциальной английской современности, Чехов в спектакле живет. Живет не какими-то подчеркнутыми русскими мотивами – этим часто грешат иностранные постановки. Вводившая в недоумение программка спектакля, на которой белыми буквами по красному фону значилось: «Надежда, отчаяние и водка», к чему прикладывался коллаж трех сестер на фоне современных бытовых предметов, себя не оправдала. Никакого подобия русского китча в постановке не наметилось. Чехов существовал в спектакле через другие материи - осуществлялся в реалистической игре, в структуре и концепции каждого акта, во внимании к понятию времени. Пьеса зажила независимым, оторвавшимся от привязок к России и к историческому времени текстом мировой драматургии. (Английская версия – Кристофер Хэмптон. Режиссеры – Шин Холмс и Театральная компания «Филтер».) Текст Чехова от этого не пострадал и стал более выпуклым, доходчивым, понятным, близким к современной повседневности. Возможно, правда, иногда слишком доходчивым, не по-чеховски много разъясняющим – но это располагало к спектаклю как к чему-то своему, задушевному, простому. Решению растворить пьесу в современности – то ли английской, то ли общечеловеческой – начинаешь доверять.

Действие начинается в большой коммунальной квартире или неухоженном доме – раскиданные вещи, расставленная невпопад мебель: расстроенное пианино слева в углу, старое кресло справа, большой стол, заставленный шампанским и кока-колой, в глубине сцены (художник Джон Баузор). Даже праздничная обстановка – и та хаотична, скомкана: комната напоминает муравейник. Отсутствие дисциплины отразилось и на людях: Андрей (Ферди Робертс) появляется в домашнем – пижаме и футболке, с трудом налезающей на его полное тело, даже на Тузенбахе и Соленом – только отдельные элементы военной формы, а Роде вбегает в комнату в шортах. Только Вершинин (Джон Лайтбади) выбивается из этого беспорядка – он красив, подтянут, довольно молод, одет в полную военную форму. Стол и шкафы заставлены букетами с цветами, над столом повисают надутые для именин цветные шарики, у шкафа прислонена огромная рамка, подаренная Андреем, почему-то прислонены к стенам несколько микрофонов. В один из них Чебутыкин начинает свое поздравление, но его быстро останавливают. В микрофон говорит и Вершинин о том, как ему здесь нравится – и его шепот слышен всему залу.

Но на какой-то момент переполненная предметами и людьми комната (несмотря на замечание Маши о том, что посещают их полтора человека) становится по-настоящему шумной и праздничной – все надевают на головы разноцветные шапочки в честь именинницы и хаотично усаживаются за стол. В этот момент ритмы первого действия достигают максимальной внутренней общности – чтобы тут же нарушиться убегающей Наташей. Андрей успокаивает ее где-то вдали, но всем собравшимся их хорошо видно, а потом и слышно – Андрей меняет место, но их голоса доносятся через микрофонное усиление разговора. И самое главное – не разговор, а реакции собравшихся на него – по-детски удивленное, обиженное лицо Ирины (Клэр Данн), недовольная гримаса Ольги (Поппи Миллер), отчужденность Маши (Ромола Гарай), вытянутые лица остальных. Шарик, повешенный над столом, – улетает. Так легко и по-домашнему обозначена первая потеря сестрами надежды на счастье.

Во втором акте большую часть предметов уносят. Все темно, пусто, смена состояния ощущается даже физически. На полу стоят два красных радиатора для обогрева пустой и темной комнаты – в ней холодно. Да и дома уже нет – есть только пустоты. Это понятно и по действиям героев – Андрей забивается с книжкой в одинокое кресло в углу и, сжавшись, перебегает через провалы между мебелью, услышав звонок в дверь. У «глухого» Ферапонта на голове шлем – он и не желает ничего слышать. Маша и Вершинин, Ирина и Тузенбах, раздеваясь, привычно бросают предметы одежды на пол, создавая бесформенную кучу. Вместо обеда – только чай и раскладывание пасьянсов. И даже чайник, который включает работник сцены, кипит неохотно, исподволь, преодолевая зияния в ткани времени. Но при этом процесс кипения заполняет собой все пространство – так ощутимо опустело оно ко второму акту. Слышен какой-то нарастающий шум над сценой или за ней, шум всепроникающ, но природа его непонятна. Звук похож на приходящий поезд или нарастание грома, он очень тревожен. А в это время все ничего не делают, не разговаривают - ждут. Время течет – на это указывает только кипение чайника – и эти пять минут ожидания проживаются каждым героем тяжело, путем преодоления долгого, бесконечного настоящего. Каждый заполняет время, чем может – Ирина радуется принесенным карандашам, Ольга вспоминает о работе, Наташа неустанно рассказывает о детях, Тузенбах и Вершинин спорят – сознательно занимая время, по-игровому хлопая по коленям в ритм произнесенных реплик. «Добрый» Кулыгин в дурацком костюме медведя пропускает ряженых и, не застав, выглядит неуместным, несвоевременным. Впрочем, как и все здесь – только каждый по-своему.

Пожар, казалось бы, должен был объединить этих людей – но ничего подобного. Огромные пустоты и провалы второго акта сжимаются до маленького квадрата, очерченного составленными предметами мебели – шкафом, кроватью и двумя пианино без струн. И в этом пространстве, где, кажется, уже нельзя не столкнуться друг с другом, одиночество, неприкаянность героев становятся подчеркнутыми, выделенными в каждой мизансцене. В этом замкнутом пространстве, где пианино используются как стены и заткнуты подушками, все по очереди говорят в пустоту о самом главном для них, и никто никого не слушает. Все спят, когда Вершинин говорит о надеждах на будущее, признания аляповатого очкарика Тузенбаха (Джонатан Броадбент) и жалкого в своей доброте Кулыгина (Пол Бреннен) неуместны и не вовремя, откровенность Маши сестры не воспринимают всерьез, на тоску Ирины Ольга советует ей выйти замуж, а с приходом Андрея Ирина и Ольга уходят на край сцены, так что Андрей говорит в никуда, в пустоту. Вылезающий из подпола и бьющий часы Чебутыкин (Найджел Кук) вносит комизм и хаос, но не более других готов кого-то выслушать – он напился специально, чтобы остаться в одиночестве. Соленый – его играет чернокожий актер – подчеркнуто выделяется своей неуместностью.

В четвертом акте пустота достигает своего логического разрешения. Вернее, ее создают сами актеры: на наших глазах уносят мебель третьего акта, ставят качели и кресло на заднем плане, и – через паузу – опять становятся персонажами пьесы. И все, что еще осталось – прощание Тузенбаха, жалобы Андрея, плач навзрыд Маши, ложная бодрость Кулыгина, – обречено раствориться в пустоте. И все это понимают – останавливают себя на полуслове, полу-взрыде, полу-вздохе. Но в этой пустоте сестры как будто заново убеждают, уговаривают друг друга в необходимости жить, вслух думают о том, как это сделать. Их лица спокойны, просветленны: постановкой оставлен тон оптимизма, желание начать жить по-новому не имеет подтекста невозможности это сделать. Несмотря на мельтешащую в окне Наташу, три сестры все еще вместе и смогут пройти по этой пустоте, мимо этих качелей – в будущее.

Фото Helen Maybanks

Фотогалерея