Театру никогда легко не жилось…

Выпуск №2-112/2008, Гость редакции

Театру никогда легко не жилось…

Режиссер Лев СТУКАЛОВ, создатель и художественный руководитель «Нашего театра» (Санкт-Петербург) рассказал «Страстному бульвару, 10» о том, что совсем не собирался возвращаться к пьесе Нины Садур в Самаре, и о нелегкой жизни своего театра.

— Вы работаете в Самаре во второй раз, прошло 8 лет со спектакля «Любофф». Театр изменился?

— Зачем выставлять оценки театру? Здесь достаточное количество профессиональных, хороших актеров, мы славно потрудились, несмотря на нехватку времени, сжатые сроки.

— Вы ставите «Панночку» в третий раз... Идет время, это отражается на постановках?

— Вы знаете, у меня такое впечатление, что в некоторых аспектах время не играет вообще никакой роли. Проходит год, десять, сто лет, может быть, тысячелетия — как были на свете подлость, обман, бескорыстие и отвага — так все это и присутствует. Можно говорить о развитии эстетического начала спектакля, но должен сказать, что как раз в «Панночке», поставленной 15 лет назад в Омском академическом театре, решение Александра Орлова было вызывающе гениальным, с моей точки зрения. Спектакль прошел более 100 раз, кто-то ушел из театра — спектакли же умирают по разным причинам, не только потому, что стареют. Бывает иногда просто обидно. Писатель же пишет книгу, и никто не отменяет ее через 5-6 лет, она живет, идет сквозь время. И всегда есть такое лукавое желание продлить судьбу спектаклей, которые тебе самому нравятся.

— Вы редко какое произведение ставите по одному разу: взять хотя бы финский роман «За спичками» или комедию Аристофана «Лягушки». С чем связано постоянное возвращение?

— Я люблю додумывать свои мысли до конца. Делается шаг, еще шаг, и наконец добираешься до такого результата, какого хотел. Потом, честно говоря, у меня довольно скромный набор произведений, которые я могу считать своими, мне близкими. Я почти никогда не ставил то, что мне заказывали

— Вы счастливый режиссер...

— С одной стороны, да. Я ни разу в жизни не поставил идеологической глупости. Но в то же время очень тяжело иду к своему материалу. Мне нужно, чтобы в пьесе был какой-то воздух для моего участия в ней. Шедевр уже не очень хочется трогать, там и так все хорошо.

— Что стало таким воздухом в «Вие»?

— Это же не «Вий»...

— Да, это Нина Садур.

— Помню свое первое впечатление, когда прочел эту пьесу. Мне позвонили из Омского театра, позвали на постановку. Я, протянув руку, взял с полки книжку Садур, которую читал, но не всю. И я открыл «Панночку». Я был просто очарован языком! Литературным, дивным, красивым языком. С этого началось. Это же как с женщиной: ты ее не сразу всю понимаешь, сначала что-то такое мелькнуло, ты как бы самозагипнотизировался, а дальше уже постепенно пропадаешь. Так и здесь. И когда началась работа, выяснилось, что материал очень поэтичный, позволяющий создать поэтический театр. Вот и весь роман с этой пьесой.

— То есть за чистого Гоголя вы бы не взялись?

— Я даже иногда говорю, что это почти как Гоголь. Вы знаете, она так удачно встала на плечи Гоголя, приподнялась над ним и стала говорить его языком... У Садур много хороших пьес, особенно одноактовок, но ни одна из них не поднимается до уровня этой пьесы. Я люблю эту пьесу всю жизнь, но возвращался к ней не специально. Я был полностью удовлетворен постановкой в Омске. Потом в 2000 году в Петербурге удалось создать театр из выпускников моего курса. И когда уже первые спектакли были поставлены, я вспомнил, что есть такой дивный материал. Но я совершенно не предполагал, что мне придется в третий раз возвращаться к этой пьесе.

— Вас позвал Вячеслав Гвоздков?

— Да, Вячеслав Алексеевич когда-то видел мой спектакль в Омске.

— А скажите, то, что вы театральный педагог и режиссер, в вас легко уживается?

— К сожалению, во мне это никак не уживается, потому что я не преподаю с 2000 года. Не удается этим заняться по разным причинам.

— Кораблестроительный вы так и не закончили?

— Нет, конечно.

— Что вас совратило?

— Самодеятельность, как всегда. Театральная студия.

— Сложно было поступить на курс к Товстоногову?

— Вы знаете, наверное, это было очень сложно. В театральный институт вообще всегда большой конкурс. Мне повезло.

— С кем вы учились на курсе?

— Сейчас многих уже нет. Есть буквально один человек, который всю жизнь работает главным режиссером — Александр Попов. Сейчас он в Туле.

— Это неправда, что вы учились вместе с Камой Гинкасом? Об этом часто говорят.

— Нет, мы были следующим за Гинкасом курсом. Они выпустились, а нас набрали. А через два курса после нас набрали курс Гвоздкова. Такая фабрика по производству режиссеров.

— В Омске вы долго пробыли главным режиссером?

— Пару сезонов. До этого пару лет ездил, ставил как минимум по два спектакля в сезон. Они в какой-то момент решили: что же я езжу туда-сюда, пускай лучше буду сидеть на месте. Я согласился, но мне не нравится быть главным. Я не люблю командовать.

— А как же сейчас?

— Сейчас я вынужден, у меня нет другого пути.

— Не из всех интересных и сильных актерских курсов возникают театры. До последнего времени на слуху был только театр Петра Фоменко, сейчас — ваш «Наш театр», курс Женовача. Что должно быть в студентах, чтобы они организовали театр?

— Любовь.

— Друг к другу?

— Да, друг к другу, к делу, которым занимаются, к качеству. Очень сильная взаимная симпатия, когда кажется невозможным расстаться. И немного энергии. И много везения.

— Как в наше время организовать театр? Через какие этапы вы прошли?

— Бывает, знаете, что дорога сама ложится тебе под ноги. Все склоняется перед твоим шагом, все препятствия рассыпаются. Вот так это было. А потом, конечно, стало очень сложно.

— Вопрос с помещением так и не решился?

— Да, своего помещения у нас нет. В этом смысле наступил ступор, поэтому жизнь театра очень сложная и разрушительно на него действующая.

— Актерам приходится где-то зарабатывать?

— Актерам приходится зарабатывать, и многие артисты первоначального состава по этой причине покинули театр, пошли в кино, в шоу... Все как полагается.

— Не было возможности прикрепиться к какому-то действующему театру?

— Это нереально. Прикрепиться к действующему театру — значит стать частью этого театра, то есть стать другим театром.

— А уехать на Запад вслед за «Деревом»?

— «Дерево» имеет счастливую возможность молчать. А мы вынуждены открывать рот и говорить. Театр, говорящий по-русски, на Западе никому не интересен.

— В вашем спектакле «Любофф», который шел на самарской сцене, было довольно много от цирка.

— Таков жанр пьесы. Она так написана и раскрывается по-настоящему только этим ключом. Хотя я ставил ее до того в более реалистичном ключе, и шла она с успехом. Но опять так случилось, что на моем курсе трое студентов оказались не очень загружены работой, я вспомнил, что у меня есть пьеса для троих. Сделали, и я увидел: как все это скучно! И мы вернулись к этому материалу, назвали ситуацию «в поисках жанра». Оказалось, что ребята очень талантливы в фарсе. Это театральная клоунада, но скорее все-таки внутренняя. Мы до сих пор играем этот спектакль, он прошел раз 150, и зал просто умирает от смеха. А другой спектакль, «Липериада», не удалось удержать. Это был самый любимый спектакль, и наш, и публики. Вот одна из сложностей нашей жизни: мы не можем сохранить даже блистательно сделанный и блистательно принимаемый публикой спектакль.

— Актеры ушли?

— В этом спектакле много занято. Наших четырнадцать человек и человек десять приглашенных. И свести всех вместе... У кого-то съемки, у кого-то что-то еще...

— Как живет театр без помещения?

— Репетиционная база у нас есть, тьфу-тьфу-тьфу. А играем мы постоянно на площадке Театра эстрады, у нас и декорации там хранятся. В этом смысле нам более-менее повезло. Но все равно отсутствие конкретного адреса, конкретного дома сказывается и на текучести кадров... Дом есть дом. В нем тоже ведь непросто жить, но из него не так просто уходить. И публика должна знать адрес, тогда она протаптывает тропинку.

— Петербург в театральном отношении консервативен. Как принимают ваш театр?

— У нас есть своя аудитория. Если вы зайдете на нашем сайте в гостевую книгу, вы там прочтете подчас что-то немыслимое. Петербург действительно чудовищно консервативен. И существовать в городе, в котором у публики привычные маршруты, очень сложно. Но нас зритель любит и очень хорошо принимает.

— Все ходят слухи о театральной реформе в Петербурге.

— Да?

— Актеров хотят перевести на контракты.

— Разговорам о реформе скоро будет 20 лет. Смысл ее заключается в том, чтобы освободиться от артистов. Вот и вся подноготная. Как бы только взять на договор тех, кто нужен на очередную постановку. А остальные — как хотят. Якобы это ориентация на западный опыт, но на Западе ничего подобного нет. Там другой уклад жизни. Например, есть такой институт, как профсоюз актеров. Мощнейшая организация, которая не позволяет обидеть артистов, работают они или не работают. Если кто-нибудь обидит, мало не покажется.

— Помню забастовку во время Авиньонского фестиваля...

— При наших условиях, когда нет никаких профсоюзов, приходится вспоминать фразу Островского о том, что актера легко обидеть. Все это дребедень, и, слава Богу, она невыполнима, пока не изменено законодательство о труде. По которому нельзя уволить никого. Ты можешь проводить реформы, затрачивать на это дикие средства, распрощаться с человеком, но человек идет в суд и восстанавливается на работе в обязательном порядке. Эта дребедень очень желательна для руководства театров. Им выгодно, чтобы было пять спектаклей, в одном занято три человека, в другом четыре, в третьем пять, такие антрепризы, чтобы их возить и бабки зарабатывать.

— Вам не кажется, что у массовой публики падает интерес к театру?

— Почему кажется? Так и есть. Но вы знаете, наверное, что театру никогда легко не жилось, всегда были непростые взаимоотношения с публикой. Всегда говорили о падении уровня театра, все 2000 лет. Что-то в этом есть. С другой стороны, и это тоже общеизвестно, мы живем в эпоху абсолютного, зримо видного одичания нашего любезного народонаселения. Полного одичания, когда люди перестают читать, перестают ходить в театр, вообще что бы то ни было перестают, и все хотят одного: отдохнуть. От чего — неизвестно, но все хотят отдохнуть. И театры превращаются — некоторые из них — в такие заведения для развлечения. Но тем самым превращаются в то, что когда-то было названо «кунсткамерой», то есть в место, где показывают диковины. И этим привлекают публику. Одни тем, что берут телеизвестных артистов. Другие тем, что на сцене что-то невообразимое. — «Но театр же должен зарабатывать?!» Я бы так сказал: желательно, чтобы театр зарабатывал. Но театр, если он занимается искусством, не может быть рентабельным — это знают все. Совмещение рентабельности и уровня — вот это предмет реформы! Но об этих заботах никто не думает.

Фото Юлии Волковой

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.