Театр без вариантов

Выпуск №2-112/2008, Проблема

«Приезжаешь в провинцию и ждешь почему-то, что здесь в театре много жалкого, безвкусного. При ближайшем рассмотрении выясняется, что это большое заблуждение. В столицах стыдно бывает чаще. Просто бедность большая. И жизнь без вариантов» (ПТЖ № 50)«. Незнакомый мне Константин Учитель, доцент СПГАТИ, так точно выразил общее отношение столичного театрального мира к провинциальному театру, что умри — лучше не скажешь.

На этом можно было бы, собственно, статью и закончить, потому что весь мой пафос он в этой фразе и выразил. Хотя, если подумать, все относительнее, чем можно себе представить. Думаю, что уважаемый петербургский театровед имел в виду «большую провинцию», какие-нибудь города-миллионники, типа Екатеринбурга, Омска, Самары или Перми.

Вряд ли он догадывается, что это не совсем провинция. Что настоящая провинция — это когда из областного центра несколько часов едешь в город малый, уездный, где есть театр. А есть города, где театра вовсе нет. И все эти малые города, с театром и без, — мечта многих, кто живет еще дальше, в селах и деревнях, и хотел бы жить в месте, которое называется городом.

Опять же по отношению к Питеру не раз я слышала пренебрежительные отзывы москвичей (упаси бог, я не собираюсь сталкивать лбами две веками соперничающие столицы): «Питер все-таки очень провинциальный, так медленно там все живут...». Получается, что, кроме Москвы, у нас ничего и нет? Но от директора известного европейского фестиваля я услышала: «На „Маске“ все очень провинциально». Видите, как все относительно? Ну вот, теперь можно и начать.

По России мне приходится ездить часто. Чем больше ездишь, тем больше понимаешь, из чего состоит Россия. Из поезда это очень хорошо видно. Она состоит из необозримых нечеловеческих пространств, на которых дрожащие огни печальных деревень кажутся отрадой одинокому путнику. Впрочем, какое одиночество в купе? И какая отрада? Хочется напиться, глядя на редко мелькающие населенные пункты.

И, заметьте, в этих близких к железной дороге пунктах, как правило, нет театров. А до тех, где они есть, добраться непросто. Самолеты летать перестали — невыгодно. Железнодорожные маршруты прикрылись в девяностые по тем же причинам. А мне нужно, допустим, в Стерлитамак. И вот я слышу строгий голос Игоря Черкашина, худрука Стерлитамакского государственного русского драматического театра: «Значит так. Из Перми доезжаете до Екатеринбурга. Пересаживаетесь и едете до Уфы. Но не доезжаете, а выходите в Раевке, там мы вас встретим. Запомните: Ра-ев-ка».

Где-то на полустанке, близко к нужному времени поезд остановился. «Это Раевка?» — встревожилась я. «А я почем знаю? Мы такие мелкие станции не знаем», — меланхолично ответила проводница. Я заметалась. Поезд стоит две минуты. Название станции перегорожено другим составом. Высунулась: раннее утро. На перроне одинокая собака. Где-то далеко идет дядька.»Эй, дяденька, это Раевка? — закричала я дурным голосом. «...ой ...ебе..денька..! ...евка это», — послышалось в ответ.

Я успела выскочить из тронувшегося состава. Проводница сочувственно скинула багаж. «Черт бы побрал этот Стерлитамак, и тебя, дуру, с твоим театром», — злобно думала я. Откуда-то издалека бежал шофер, крича: «Это вы Тихоновец? Поезд раньше пришел. Я уж чуть не под состав нырял». И мы поехали в Стерлитамак.

Всю дорогу я молила театральных богов, чтобы спектакли были не очень плохие. Потому что... во-первых, смотри начало статьи, а во-вторых, город с таким странным названием... что-то в нем чудилось подозрительно знакомое. Потом-то мне разъяснили: конечно, знакомое: сода и стиральные порошки! Вот что такое Стерлитамак для нас, бывших советских людей.

А сами стерлитамакцы гордятся древним историческим прошлым своего уездного города. Очень может быть, что Стерлитамак будет постарше Казани. О том говорят бесценные находки Левашовского могильника. Эти рассказы завораживают, и начинаешь понимать, на какой древней земле стоят наши скромные уездные города.

В красивом чистом городке два театра: русский и башкирский. Соседство башкир, татар и русских имеет тот же комплекс проблем, как и везде. Театр в городе любят. Относятся к нему ревниво и доброжелательно. Это я поняла по разговорам в фойе театра, в краеведческом музее, куда мы с коллегой Александром Висловым зашли, как заведено у путешествующих критиков.

Театр вполне красивый. В него приятно прийти (вы не представляете, как это важно в провинции!), хороший зрительный зал, сцена. В театре есть свой музей, в верхнем фойе проходят художественные выставки. Невозможно даже сравнить его с некоторыми городскими театрами Красноярского края, где сквозит неприкрытая нищета.

Тем не менее, театру живется очень непросто. Дело даже не в финансовых проблемах — они у всех городских театров примерно одинаковые: зрители вроде бы и ходят, но билеты дешевые. Поднять цены невозможно, потому что зарплаты маленькие. Зарплаты маленькие, потому что предприятия лежат или уже позакрывались, а в лучшем случае только поднимаются с колен. Замкнутый круг. И спектакли долго не держатся. Только начал спектакль дышать, жить, его уже надо снимать — город посмотрел. Но главное — культурная изоляция, трудности гастрольной деятельности, редкая возможность попасть на российские фестивали. Игорь Черкашин уже седьмой год работает в этом театре. Мы с ним познакомились на фестивале малых городов России в Лысьве, куда они привозили «Женитьбу» Гоголя. Нас с Висловым он позвал, «чтобы мы ему сказали всю правду про него, про труппу». Не хвалить позвал, а для правды. Редкое пожелание.

Мы посмотрели почти весь репертуар, и детский и взрослый. В детских спектаклях играет вся труппа. Все народные и заслуженные (а их много) честно играют лесную фауну и разную нечисть. Сказки хорошие, добротные, может, не бог весть какие новаторские, но сделанные мастерски и любовно. И уж точно получше многих областных ТЮЗов. А стильный, изящный спектакль «Оцуру — журавлиные перья» (режиссер И. Черкашин, сценография и костюмы — Виктор Хлыбов) я бы на любой детский фестиваль порекомендовала, если бы не нейтрально эстрадная музыка.

Городской театр должен работать для всех — и для детей, и для старшеклассников, и для взрослых. Не будет в зале детей — не будет послезавтра и взрослого зрителя. Поставили что-нибудь авангардное — отпугнули на долгие годы. Главный источник информации в малых городах — сарафанное радио. Откуда-то мгновенно распространяется «народное мнение»: стоит идти на премьеру или нет. Все новое приживается с трудом. С обидой, с агрессией отталкивается все непривычное.

К театру относятся либо страстно, требовательно, либо вообще не ходят — от разочарования. «Тяжелый спектакль» — это приговор. Жизнь и так тяжела. От театра ждут и удовольствия, и света, и какой-то другой жизни, непохожей на свою. Вот тут и крутись, режиссер. А труппа хорошая, крепкая, слаженная. Не хватает, правда, совсем молодых. Не очень-то едут в Стерлитамак выпускники даже провинциальных вузов. Два спектакля запомнились особо. Это «Последние» в постановке И. Черкашина и «Дядя Ваня» приглашенного Олега Пронина. Оба они — выпускники «Щуки» и, кажется, друзья-приятели.

Про Пронина ничего не знаю, видела когда-то один его хороший спектакль «Козий остров». А Черкашин — это редкий теперь тип деятеля и строителя театра. Такие взвалят на себя ношу и тащат, тащат. Бросить не могут — совесть загрызет. Театр он строит как дом. Воюет за него, ограждает от житейских бурь. Ропщет: «СТД помогает русским театрам за рубежом!! Своим бы помогли. Мы тоже русский театр. Знаете, каково нам?» Останавливается и даже краснеет от обиды.

В его «Последних» запомнились несколько неожиданных смысловых акцентов и, главное, несколько сильно сыгранных ролей: Иван Коломийцев в исполнении Геннадия Муштакова, надо полагать, премьера труппы. Его Коломийцев еще не старый, его тянет к Софье, и видно, как он любит ее, какая сильная телесная связь до сих пор существует между ними, для Софьи мучительная и постыдная. И понятно, почему когда-то она выбрала его, а не Якова. Когда в конце он тихо вытирает слезы с ее щек, то понимаешь, что и он — человек, способный страдать. Взаимна ненависть его и Любы. Он не просто догадывается, он знает, с отвращением знает, что она не его дочь. В его отношениях с Надеждой внутренняя порочность, доходящая почти до инцеста. Может быть, излишне резкая краска. Но очень сильная, точно показывающая ощущение последних времен и последних людей. Прекрасный лицедей, Коломийцев играет до самого конца. Отступает перед вопросами детей как загнанный в ловушку зверь.

Замечательна Люба, исполнительница которой, Светлана Гиниятуллина, вообще заслуживает отдельной статьи. Ее Люба уродлива, печальна и похожа на подбитую птицу. Она испепеляюще зла по отношению к Коломийцеву, презирает мать. Все внутри у нее выжжено ненавистью. Она углублена в себя и светлеет только когда обращается к Якову. Когда она на сцене, глаз от нее оторвать невозможно. Глядя в зеркало на Ивана Коломийцева, она медленно произносит: «Нам не за что благодарить друг друга...», и кажется, что зеркало сейчас разобьется, такая мощная сила в ее презрении.

Неожиданный Лещ (Сергей Дербенцев), тихий, хитрый. Прекрасно осознающий свою силу в этом доме, знающий и об изменах Надежды. Очень важные для русской жизни темы в этом спектакле звучат определенно и страстно. Противостояние отца и детей, родители, промотавшие все, никогда не имевшие духовной связи с детьми, о которой говорит Соколова. Софья (Галина Шулепова), с ужасом осознавшая свою вину и не знающая, что теперь делать с собой, с ними.

Замечательная нянька, привидением бродящая по лабиринтам дома как напоминание о прежней, правильной семейной жизни. Этот спектакль мне напомнил одну встречу. Как-то в деревне я увидела пожилую женщину, которая несла ведра с водой. Тонкие черты лица, светлые большие глаза, хрупкая фигура. Одеть бы эту женщину в стильную одежду, да научить носить ее — и все бы ахнули от ее привлекательности.

И этот спектакль такой же. Убрать бы так называемые исторические костюмы (сценография и костюмы Натальи Беловой, Нижний Новгород), одеть бы, как одет спектакль Вячеслава Кокорина по той же пьесе в Нижегородском ТЮЗе, счистить бы актерские штампы, которых, конечно же, много, и оказалось бы, что спектакль может конкурировать со многими фестивальными спектаклями России. Но вот в том провинциальность и проявляется — при смелости многих решений, мизансцен, при редкой сейчас тщательности разбора, вдруг вылезает то, что «давно не носят». Никуда не деться — есть театральная мода. (Мода есть на все, отчего же ей не быть в театре?) Или уж тогда идти до конца — реконструировать «Эпоху. Быт. Костюм». (Помните, была такая книжная серия?) Но делать это красиво и тогда уж с вызовом. Тоже был бы авангард своего рода.

А спектакль «Дядя Ваня» в постановке Олега Пронина, который Черкашин пытался продвинуть на российские фестивали, не был показан нигде. Мне это показалось несправедливым. В «Дяде Ване» очень необычный Войницкий — Сергей Дербенцев. Маленький, эксцентричный, чудаковатый, полностью оправдывающий реплику Астрова. В нем много иронии над собой и над всеми. Он издевается над Еленой, прекрасно пародирует ее и — обожает. Свои комплексы он изживает иронией и издевкой. Елена Андреевна в исполнении Светланы Гиниятуллиной — настоящая консерваторская петербурженка, с изломом длинных рук, с темными веками, скорбными бровями, протяжными интонациями. И при этом очень подлинная, искренняя.

В этом спектакле Серебряков (Геннадий Муштаков) и Елена Андреевна — действительно какие-то экзотические залетные птицы, которые и говорят по-другому, и одеты не так, как остальные. Серебряков здесь породистый, еще не старый. И артист очень точно играет состояние, которое испытывают все мужчины в этом возрасте. Ему вдруг указали на дверь, лишили кафедры, и он резко постарел. Кажется, он стареет в течение одной дождливой ночи, когда вдруг все и открылось: старость, болезни, обида на всех.

Обычное противостояние Войницкого и Серебрякова здесь явно не в пользу дяди Вани. Этот человек, конечно, должен служить кому-то, сам он не имеет цели и защищается ерничеством над собой и над всеми. «Пропала жизнь...» — выходит у него тоскливо и страстно. Ощущение подлинности проживания каждого мгновения роли подкреплено постоянным диалогом с Астровым.

У Астрова (Александр Шибаев) вид простоватого разночинца. В самом начале, когда он тихо начинает разговор с нянькой, понимаешь, что крылышки уже сложены, что среда заела. Как заедает провинция лучшее, что есть в человеке, всей своей рутинностью. И для него, и для Войницкого приезд Елены Андреевны — это волнение страшное, это впервые за много лет посторонний взгляд на себя и острое ощущение уходящей жизни. Так много в этом спектакле смешного, нежного, очень-очень понятного в подробностях человеческого поведения, что его трудно рассказать. Эта пьеса в провинции имеет какой-то особенный смысл и подтекст. Ее играют «про себя». Про острое ощущение того, что «пропала жизнь», что она проходит где-то далеко, и ты никогда уже не попадешь туда. Спектакль этот театр собирался закрывать. Город «уже посмотрел». А мы видели среди взрослых зрителей совсем молодых, почти подростков, которые смотрели на сцену, не отрываясь, может быть, впервые открывая для себя таких странных людей, не похожих на окружающих. Вот, собственно, для этого и существует городской театр. Для того чтобы самые разные люди, а чаще всего это происходит с молодыми, открыли для себя иную жизнь, иное измерение. И навсегда бы запомнили это.

Фотогалерея