Самара

Выпуск №4-134/2010, В России

Самара

В Самарском академическом театре оперы и балета состоялась премьера оперы Дж.Пуччини «Мадам Баттерфлай» - так, по предложению режиссера-постановщика Елены Александровой-Перельман (Москва), стали писать и произносить название популярной оперы. Дирижер-постановщик - главный дирижер САТОБ Владимир Коваленко, хормейстер - главный хормейстер САТОБ Валерия Навротская, художник - Наталья Городилина, художник по костюмам - Наталья Сыздыкова (Хабаровск), репетитор по пластике - Владимир Шачнев.

Прекрасная юная гейша ступила на самарскую сцену не в первый раз - за свои 80 лет театр представляет уже третью трактовку оперы. Но последняя постановка была около четверти века назад. Как осмысляется театром история Чио-Чио-сан сегодня?

Режиссер не стала делать акцент на «диалоге Запада и Востока», на конфликте западной и восточной цивилизаций. Фабула прочитывается ею скорее как гендерная драма, как столкновение разных установок женского и мужского миров. Драматический конфликт оперы - это конфликт фатального несовпадения жизненных установок.

Несовпадение, трагический сдвиг воплощаются и в музыке, и в драматургии оперы, и в спектакле, главная идея которого - полярность. Резко очерчены два полюса: на одном - хрупкая, эфемерная красота «бабочки» Чио-Чио-сан, на втором - брутальная самоуверенность американского морского офицера Пинкертона.

Эти два полюса присутствуют и в музыке, в нежной пентатонике тематической сферы Баттерфлай и в ее антиподе - в бодром мажоре «американской темы», в победном звучании гимна США. Но режиссер с максимальной ясностью решила проявить слышимое и подразумеваемое в видимом. И это понятно: из всех опер Пуччини, пожалуй, «Мадам Баттерфлай» в наибольшей степени обращается не только к слуху, но и к зрению. «Двухполюсность» должна выразиться в сценической «картинке», в сценическом поведении актеров.

Что хочется видеть на сцене, сообразно постановочной идее режиссера и экзотическому привкусу сюжета? Во-первых, некое «деление на два»: полярность, двойственность, двухслойность. Во-вторых, глаз невольно просит изысканной цветовой гаммы, а в голову так и лезут избитые образы, ассоциирующиеся с японской живописью.

Сценическое пространство, по замыслу режиссера и в воплощении художника Натальи Городилиной делится по вертикали на два яруса. Прием, казалось бы, многажды опробованный по самым разным поводам (в частности, в предпоследней пуччиниевской постановке нашего театра - «Богеме»). Но в «Мадам Баттерфлай» деление на два этажа вызывает дополнительные ассоциации: сцена организована как вертикальные свитки древнекитайской и японской живописи. Хотелось зрителю японской экзотики - пожалуйста, он ее получит. Эта экзотика - в неявном, подспудном ощущении японского способа видеть мир, в самоощущении традиционной восточной культуры в пространственном континууме. В западной перспективе, отдаляющей задние планы и создающей мечтательную дымку, - все устремлено «туда», к горизонту. Ждать будущего, стремиться куда-то туда... В восточной живописи - все здесь и сейчас. Весь мир древних обрядов, традиционной культуры - «здесь и сейчас», никакого мечтательного устремления в зовущую даль.

Перспектива закрывается ширмой. До поры до времени неизвестно, что за ней. А на втором ярусе, на втором этаже сценической конструкции - вторые планы. Режиссер делит персонажей оперы на перво- и второстепенных. Второстепенные - так сказать, альтернативные мужья и жены. Состоявшиеся и несостоявшиеся. Промелькнувший в сюжете принц Ямадори - его предлагают в утешение Чио-Чио-сан. Несостоявшийся жених, с негодованием ею отвергнутый. Американская жена Пинкертона Кэт - жена состоявшаяся, но в оперном сюжете роли практически не играющая. Они прогуливаются по верхнему ярусу, слегка затушеванные дымкой тюля. Там же, в свирепой древнеяпонской маске, на минутку появляется жестокий хранитель древней религиозной традиции бонза, - дядя Чио-Чио-сан. Там же - массовка: родственники Чио-Чио-сан, толпа, заполняющая сцену. На второй план отодвинуто все, что не относится непосредственно к лирико-трагедийной линии оперы.

На первом плане (то есть внизу) - те, кто выражает яркие эмоции, сама Баттерфлай и ее возлюбленный Пинкертон, американский консул Шарплес, жалеющий Чио-Чио-сан, пытающийся сгладить остроту трагедии, служанка Чио-Чио-сан Сузуки, сопереживающая своей госпоже. Сюда же, в нижний ярус сцены, время от времени допускается Горо - маклер, сдающий Пинкертону дом в аренду на 999 лет и жену в вечное пользование (с удобной оговоркой о праве, по желанию Пинкертона, прервать и аренду, и брак).

Вот, кстати, и еще одно проявление полярности, еще один повод поделить мир на «правое» и «левое» - или, в данном случае, на «вечное» и «временное».

Мелко и низко кланяясь, на японский манер сложив руки лодочкой, на сцене появляется Горо (Алексей Перов). Сейчас сюда придут «хозяева жизни», американцы - Пинкертон (Михаил Губский, Анатолий Невдах) и Шарплес (Георгий Цветков). Вот и они - суетящиеся, ошеломленные непривычной, ненадежной, эфемерной обстановкой японского дома носители ценностей западной цивилизации. А вот и ценности - незатейливый набор: стаканы с бутылкой виски. И, для контраста, - традиционные японские палочки для еды, которые с недоумением вертит в руках Пинкертон. Поглядел - отложил в сторону. Глотнул - отставил бутылку. На доли секунды мелькает в оркестре тема американского гимна. Дробность, суетность, сиюминутность, апофеоз временного - сущность Пинкертона. Для него и предстоящий брак - явление временное, в Японии сгодится и такое, а потом, в США, появится настоящая, американская жена. Пинкертон живет и мыслит короткими отрезками времени. И Чио-Чио-сан для него - «Баттерфлай», бабочка, хрупкое создание, живущее одно лето. Бабочкой можно любоваться, ее можно даже любить - но сколько продлится эта любовь? Если ты не Набоков, то месяца два-три, не больше...

Сейчас появится и бабочка (Татьяна Гайворонская, Анжелика Губская). Бабочка появится на фоне БАБОЧКИ (не знаю, как по-другому выразить оформительскую идею Н.Городилиной): ширма, непременная принадлежность традиционного японского интерьера, сделана в форме огромной бабочки, раз в сто больше своего энтомологического прообраза. На крыльях ее, для пущего японского колорита, сакура цветет. И цветки раз в пятьдесят больше своего ботанического прототипа - что и понятно, их должно быть хорошо видно с последних рядов. Думается, впрочем, что это не единственная цель сценографа. Мелкое, эфемерное - бабочка, цветок - разрастается до вечности. Прекрасное вечно. Кажущееся поверхностному, поспешному взгляду мелким - в другой системе ценностей огромно.

Бабочка закрывает и вновь приоткрывает крылышки (это ведь створки ширмы). За сложенными крыльями видна морская даль - вот где, оказывается, место для западной перспективы! Та вожделенная даль, откуда приходит любовь, откуда приплывет корабль Пинкертона!

Кстати о пресловутом корабле. Корабль, один из самых емких символов, от Ноева ковчега, от «Корабля дураков» Босха до мечтательных корабликов Каспара Давида Фридриха, и какими только значениями он не нагружен - стоит только заглянуть в энциклопедии символов. Здесь это скорее символ мечты и надежды. Как в вагнеровском «Тристане и Изольде», он появляется сначала едва заметной точкой на горизонте, потом все ближе, все разрастается... Везет с собой западные иллюзии счастья. На сцене - игрушечный кораблик, его прижимает к себе сын Чио-Чио-сан. И трогательная деталь, не видимая глазу зрителя: на боку кораблика надпись: «САТОБ».

САТОБ - заведение огромное, целую площадь занимает. И корабль, американский военный, с которого скопирована игрушка, тоже большой, и всю мощь американского военного флота собой воплощает. А вот кораблик на сцене маленький. Конечно, не просто потому, что это игрушка. Это продолжение игр в «большое и маленькое»: маленькая бабочка, маленький цветок волею сценографа разрастаются в сто раз, корабль во столько же раз уменьшается. Постоянство и непостоянство, истинная величина предметов... Слишком сложно, чтобы, слушая красивую музыку, одновременно пытаться осмыслить всю заключенную в сценографии символику? Но даже на подсознательном уровне постановочная бутафория что-то говорит разуму и сердцу. Тем более, не так уж много предметиков, которые на протяжении оперы оказываются в руках у персонажей: бутылка виски, японские домашние божки, кораблик, кинжал... Все величины знаковые, что-то говорящие!

«Гендерная загадка» разрешается сравнительно нелегко в случае с Михаилом Губским. Певец создает характер многослойный, сочетающий в себе и некоторое уважение к чужой культуре, и легкомыслие, и некоторую, довольно, впрочем, поверхностную, влюбленность в Чио-Чио-сан. В роли счастливого любовника, как и в роли богатого иностранца, попирающего древние японские традиции, он действует с оглядкой, что-то есть в подтексте его поведения, и блестящий морской офицер в его исполнении приобретает некие обертоны мягкой человечности.

Анатолий Невдах в роли Пинкертона акцентирует победительную брутальность мужской красоты.

Из двух самарских «бабочек», исполнявших заглавную партию в премьерных спектаклях, Татьяна Гайворонская с первого же своего появления овеяна предчувствием трагедии. Трогательная беззащитная жертвенность - та краска, которая преобладает в ее прочтении этой роли.

Анжелика Губская выплывает на сцену как прекрасная экзотическая бабочка. Нежная, кокетливая, открытая навстречу любви. Недолго будет покрывать пестрые крылышки флер красоты и молодости... Разноцветная пыльца осыплется в «арии ожидания», после которой любовь и надежда оборачиваются для Чио-Чио-сан - Анжелики Губской - взрывом отчаяния. Вот тут - кстати, о времени. Две исполнительницы этой партии интерпретируют центральную арию Чио-Чио-сан, знаменитое «Un bel di vedremo» («В ясный день желанный») по-разному. Для Губской ария - экстаз и ожидание счастья. А для Гайворонской актуальнее не выражение открытой эмоции, а «тема ожидания» - поствагнерианское бесконечное томление, как в последнем акте «Тристана», предчувствие не то любви, не то смерти. Медленно, как струя жидкого меда, вытекающего из кувшина, тянется музыкальное время. Любовь растворяется в вечности. Она не приближает желанный день, она в нем - тут и сейчас.

Есть в сюжете оперы ключевой момент. Есть парадокс, переворачивающий смысл женского и мужского, переиначивающий гендерные роли. Пинкертон - невольная причина гибели прекрасной японской Бабочки - что это, грубая мужественность, бездумно раздавившая хрупкую женскую жизнь? На самом деле наоборот: это Пинкертон с его недолговечной любовью - мотылек, порхающий по жизни. А нежная восемнадцатилетняя Баттерфлай бестрепетной рукой сжимает кинжал, лишая себя жизни, выпадая из персикового, розового, малинового пространства сцены...

Фото Дмитрия Виноградова

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.