Омск. Не взрыв, а всхлип

Выпуск №6-136/2011, В России

Омск. Не взрыв, а всхлип
Афиша Омского академического театра драмы разнообразна и качественна. Интересны первые постановки нынешнего главного режиссера Георгия Цхвиравы, интеллигентные, деликатные, внимательные к авторам пьес и актерам, - «Три девушки в голубом» Л.Петрушевской, «Поздняя любовь» А.Н.Островского. Огромный зрительский успех имеет «Леди Макбет Мценского уезда» второго режиссера театра Анны Бабановой. «Экспонаты» М.Дурненкова в режиссуре молодого питерца Дмитрия Егорова - убедительный поиск театрального языка для постановки новой драмы. И все-таки такой полноценной удачи здесь давно не было: «Август. Графство Осэйдж» Трейси Леттса (перевод Романа Мархолиа) - спектакль о конце света в отдельно взятой американской семье - удовлетворяет интересам как широкой, так и взыскательной публики. Этот спектакль захватывает и сюжетом, и интертекстуальной игрой драматурга, и современной западной режиссурой Анджея Бубеня, в последние годы возглавляющего питерский Театр на Васильевском, а в Омск приглашенного на постановку.

Появившийся на омской сцене впервые в России, Трейси Леттс, драматург поколения сорокалетних, обещает по популярности составить у нас конкуренцию Макдонаху, с которым имеет много общего. Театр Наций, в котором чуть позже, чем в Омске, вышла более ранняя пьеса Леттса «Убийца Джо», проводит параллель его эстетики с Тарантино и братьями Коэнами. Конечно, это так. Но автор нескольких пьес, актер популярного чикагского театра «Степпенвульф», обладатель (именно за «Август») Пулитцеровской премии и бродвейской «Тони» в пяти номинациях из семи (2008), создает гиперреальный мир подобно Фолкнеру, заставляет героев заглянуть в самые глубины своей души подобно Достоевскому, отсылает читателей и зрителей к Чехову, Бернарду Шоу и даже, кажется, к Вампилову... (Читал ли он его или уловил сюжет «Старшего сына» из идеальной всемирной библиотеки, содержащей все написанное и даже еще не написанное?)

История такова: глава семейства Вестонов исчезает, а обеспокоенные родственники, приехавшие в загородный оклахомский дом, привозят с собой многочисленные скелеты в дорожных чемоданах. Найденный в воде труп хоронят, но, по правде сказать, не вполне ясно, покончил ли Беверли Вестон с собой или ушел бродяжничать, да это и не важно. Важны отношения, вновь вспыхнувшие перед лицом смерти между отдельными, потерявшими интерес друг к другу людьми, между поколениями, между культурами. Отношения эти так напряженны, что держат внимание зрителей не хуже триллера.

Омские актеры блестяще поймали предложенную режиссером стилистику - смесь черного юмора, обыденного абсурда, безнадежности как данности, мучительной рефлексии и уничтожающих взаимных обвинений. А в финале - смирения перед неизбежным.

Семейная сага с детективным оттенком оборачивается апокалипсисом «полых людей», гибелью семьи, культуры, мира. Строчка из Элиота возникает уже в прологе, когда Беверли - Моисей Василиади, прежде чем исчезнуть, приводит в дом служанку, молодую индианку Джоанну Моневата, и знакомит с больной раком женой-наркоманкой, как призрак блуждающей по лестницам и этажам. Сидящий спиной к залу Беверли бросает книги в Джоанну, которая стоит на втором этаже. «Жизнь очень длинная», - собственно, эта строка Элиота - первые слова пьесы. Именно томик Элиота Беверли подарит Джоанне как знак сопричастности, превратившись из развязного пьяницы в мудрого собеседника.

Три минуты на сцене, потом про него только говорят, но актер играет и характер, и судьбу бывшего битника, несостоявшегося поэта, играет и главенство в доме. Перед нами именно поэт, мучительно осознающий крах идей абсолютной свободы, пережитый им на практике. Именно к нему стягиваются многочисленные любови и ненависти, ему предъявляются счета, с ним спорят до хрипоты, споря друг с другом. Невозмутимая, тонкая, белая, как пламя свечи, Джоанна - Инга Матис - равнодушна, подобно природе, пустыне с кактусом, вокруг которого глупые люди ведут хороводы, и сострадательна, как высшее существо. То, что индианка не смугла, а светла, не вызывает ни малейшего вопроса. Так же как и то, что в ней актриса удивительным образом совмещает природное и божественное - состояние покоя. Моневата означает «молодая птичка». Так и проходит актриса через спектакль - молодая небесная птичка, почти ангел, отрешенно шевелящая губами, читая Элиота, расставляющая тарелки, колдующая, совершая плавные пассы руками, и нашептывающая утешения страждущим, никого не осуждая и не принимая ничьих правил игры.

Режиссер вместе с художником Павлом Добжицким придерживаются авторских ремарок, но создают на омской сцене вовсе не мрачный захламленный дом, в котором герои заключены, как в темнице (Виолетта Вестон, жена Беверли, не терпит света - и окна всегда закрыты жалюзи, не выносит кондиционеров - и все задыхаются от духоты). Двухэтажный дом Вестонов напоминает корабль, плывущий по пустыне, устремленный вперед и ввысь, корабль, в котором нет комнат и перегородок. Стенами служат стеллажи, заполненные книгами, а сквозь жалюзи, сделанные из деревянных плашек, постоянно струится то желтый, знойный жар, то загадочное лунное мерцание (свет Евгения Ганзбурга). Это дом, где разбились все сердца, а капитан, поняв, что его корабль уже потерпел крушение, первым покинул мостик. И сжег за собой мосты (в буквальном смысле сжег много ненужных уже ему и никому бумаг).

Виолетту Валерия Прокоп играет как существо, выпавшее из реальности, в котором, однако, неожиданно ощущаются самодостаточность, сила, свобода. Так и строится роль: растянутая дырявая кофта сменяется элегантным брючным костюмом, маска смерти на измученном лице - одухотворенной, уверенной в себе красотой. Она пережила ту же пьянящую радость и то же крушение иллюзий, что и Беверли, в ее душе звучат музыка и поэзия: она не будет плакать по мужу, который выбрал сам. После похорон, поминая его таблеткой, она разговаривает с ним и вспоминает Эмили Дикинсон: «Август... твой месяц. Саранча наступает». «Псалмы августа - ярость лета»... «Если это увяданье - оно действительно прекрасно, если это умиранье - похороните меня в красном». А перед финалом звучит молодой Том Вейтс, пластинку которого Виолетта хранит с незапамятных времен. Свобода сыграла злую шутку с теми, кто ее добивался. По негласному договору супруги не мешали друг другу - Виолетта подсела на таблетки, Беверли пил, а в результате оба стали одинокими. И все же отголоски подлинной любви вдруг возникают в их взглядах (в прологе), в ее злых словах на поминках, открывающих стыдную правду о муже, горе-профессоре.

И еще неожиданность: Виолетта проявляет меркантильность и жесткость, продуманно пытаясь лишить дочерей наследства. Актриса ведет героиню от старческого слабоумия до блеска изощренного иезуитства, от победительного обличения - до сострадательности и трогающей немощи. Конечно, здесь есть отсылы и к Раневской, и к Аркадиной. Так и три сестры Вестон, подобно чеховским героиням, проходят путь к гордому единению перед осознанием гибели семьи, но через разобщенность, неприятие друг друга, злобное хамство, нежелание видеть свою пустоту, предательство. Это путь трех сестер, которые расстались и прожили в разлуке тягостные годы, умножившие взаимные обиды. Старая дева Иви, оставшаяся с родителями, в исполнении Ирины Герасимовой необыкновенно женственна в своей несуразности. Закомплексованная матерью, она напряжена и неестественна, но то и дело бунтует по мелочам, и, надо сказать, отстаивает свой стиль, который у нее, безусловно, есть. Барбара - Анна Ходюн - прагматичная, успешная, подтянутая, а на самом деле - потерпевшая женский крах, не знающая, как вернуть мужа, что делать с отбившейся от рук дочерью. Карен - Илона Бродская - безмозгло тараторит, покрывая ногти лаком, тает от счастья при появлении своего ничтожного, невежественного жениха (Александр Гончарук), готового чуть ли не у нее на глазах трахнуть обкурившуюся отвязную нимфетку, дочку Барбары (Екатерина Крыжановская). Все, что угодно, лишь бы не остаться одной.

Нелепа Мэй, сестра Виолетты (Наталья Василиади), знающая, как жить, безвкусная зануда. В момент потрясения и признания своей боли она срывает уродующий ее парик и вдруг становится похожа на свою племянницу Иви. Не такая уж она правильная! Недаром в Иви влюблен ее сын, Епиходов-Чарли (Владислав Пузырников). Родственные связи не разорвать, как бы уродливы они ни были, потому что дело не только в одной крови: дочери своих родителей - такие же неудачливые дети свободы.

Актеры мужчины не мешают солировать дамам, у которых в этом спектакле, безусловно, первые партии. Михаил Окунев - муж Барбары, готовый оказать ей поддержку и служить громоотводом в семейных склоках, но беспомощный перед старением жены, перед неуправляемостью дочери. Он уже оторвался от них и осознает, что никогда не сможет вернуться. Ему тоже нужна свобода, которая проявляется, впрочем, весьма стандартно для делового человека среднего звена: уйти к молоденькой, курнуть тайком. Валерий Алексеев - муж Мэй, привычно играющий роль подкаблучника, на самом деле догадывается, как плохо его супруге, привычно же подставляет ей плечо, но и устал от дурной бесконечности тщетных усилий, трогательно защищает сына-неудачника. Уже упомянутые Владислав Пузырников - Чарли, добрый клоун с отцом и Иви, напряженный, отчаявшийся оправдать надежды неудавшийся сын - с матерью, и Александр Гончарук - жених Карен, единственный абсолютно несимпатичный персонаж спектакля (который, впрочем, не так уж прост - и в деловых переговорах по мобиле в самый неподходящий момент, и в пьяном скотстве он сохраняет противненькое, но подлинное веселье). Даже Давид Бродский - эпизодически появляющийся шериф, некогда влюбленный в Барбару, которому в пьесе отведена функциональная роль - напомнить о счастливом прошлом, поманить невозможным счастливым будущим, - живой простой парень.

Апофеозом кошмара - победы общества «как надо» над живым мыслящим человеком, над теми, кто искал свободы, - становится сцена поминок, когда герои, испытавшие облегчение (все кончено, человек, толкавший их к свободе, бунту самим фактом своего существования, похоронен), усаживаются фронтально за стол, лицом к залу (мизансцена, обратная прологу). Деловито стучат вилки по пустым тарелкам, бездумные лица склонились к еде, ноги сидящих некрасиво раздвинуты под столом (не видно же), интонации монотонны - люди превращены в манекены. Злые разоблачения Виолетты, обращенные к этим куклам, вовсе не вызывают у зрителей возмущения. Она - больная, несчастная, несправедливая, но настоящая. И чудовищная реакция на ее провокации, объединившая всех родственников (уничтожить, устранить, сдать в психушку), - закономерна. А вот недолгое единение матери и дочерей после расправы и перед расставанием - парадоксально и трагично.

В финале, когда все, кроме Джоанны, оставляют беспомощную Виолетту, действительно наступает ощущение полной всеобщей гибели, равнозначной гибели мира. Простые люди не могут помочь тем, кто испытал порчу и счастье свободы. Свободы от. Остается просто свобода. Прекрасная пустыня, залитая солнцем, по которой продолжает плыть корабль-дом, лишенный книг, его поддерживавших. Но наверху по-прежнему - тоненькая белоснежная Джоанна, выговаривающая, выпевающая: Так кончается мир... Так кончается мир... Она не заканчивает, предоставляя это сделать нам.

Фото Андрея Кудрявцева


Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.