Цепь несобытий/"Записные книжки" (Студия драматического искусства)

Выпуск № 7-137/2011, Премьеры Москвы

В начале сезона в Студии драматического искусства прочли чеховские «Записные книжки», между строк которых проступила и судьба самого театра.

Ставить пьесы в своем театре Сергею Женовачу неинтересно. То ли дело произведения, изначально для сцены не предназначенные. Вычленить из плотного прозаического текста невесомую драматургическую конструкцию и найти механизм, способный заставить эту конструкцию жить по законам театра, - вот самая заманчивая для него задача. Так было с Достоевским и Диккенсом, с Лесковым и Платоновым. Удивительно ли, что, отдавая дань чеховскому юбилею, из всего написанного Антоном Павловичем он выбрал несценичнейшее из несценичнейшего.

«Записные книжки» Чехова - пространство, выстроенное по законам теории относительности: у каждой «частицы», двигающейся в нем, своя система координат, не зависящая от систем других частиц. Наброски сюжетов, философские пассажи, каламбуры, едкие реплики и портретные зарисовки соседствуют с отрывочными путевыми заметками, медицинскими диагнозами и рецептами, записями по хозяйственным делам. Это не «лаборатория писателя» в чистом виде, поскольку далеко не все записи Чехов собирался использовать в качестве литературного или драматургического «сырья». Но и отделив «условно-литературное» от профессионально-бытового, постановщик не намного облегчил себе задачу. В оставшемся конгломерате не обнаружишь ни одного цельного образа, ни единой логически завершенной истории. Сплошные фрагменты: тембры голосов, детали костюмов, осколки мыслей. И даже если постараться эти разрозненные фрагменты как-то сгруппировать, все равно не получится ни Иванова, ни Раневской, ни доктора Дорна, ни Сони, ни Маши с Ириной и Ольгой. Зато появятся на свет два десятка персонажей с характерами, хотя и не имеющие судеб: Актриса, Дама-драма, Критик, Холостяк, Вумная дама, Вдова, Молодой литератор, Коллежский асессор, Эмансипированная дама.

Сложность задачи, которую режиссер поставил перед своими артистами, можно только вообразить. Опора на текст минимальна, значительную часть характера приходилось ткать буквально из воздуха, играя вне текста, над ним или поперек. Такое возможно только в случае, когда режиссер для каждого из артистов является не просто руководителем театра, где они служат, но Мастером, посвятившим в профессию. Выделять кого-то из этого великолепного ансамбля не буду по соображениям принципиальным. Кому-то достался образ более выпуклый, кому-то - менее, а кто-то умудрился рассказать о своем персонаже по максимуму за те несколько секунд, в течение которых тот пробегает по сцене с тарелками или самоваром, не произнеся при этом ни единого слова. Тем, собственно, и известны женовачи, что обладают редким по нынешним временам свойством жить на сцене как единый организм. В этой постановке их умение именно жить на сцене и доставляет наибольшее удовольствие. Похоже, было в этом замысле что-то от спортивного азарта - поставить планку на максимальную высоту, разбежаться и прыгнуть, не задумываясь о том, куда именно приземлишься. Не от того ли и в результате этого эксперимента больше от действа, чем от традиционного спектакля, где процесс важнее, чем итог. И не отсюда ли желание длить этот процесс столько, сколько хватит сил у актеров и терпения у зрителей (хронометраж составляет три часа двадцать минут плюс антракт).

Следить за этим процессом действительно интересно, но с какого-то момента начинаешь понимать, что смысл его тебе никак не открывается. Ты все ждешь, что вот-вот на сцене произойдет нечто такое, что объяснит тебе, зачем все это было затеяно. Но нет, торжественное застолье первого действия, плавно перетекающее из юбилейного в поминальное, из поминального в свадебное, из свадебного в именинное, во втором действии превращается в уютные вечерние дачные посиделки с самоваром, красными яблоками и дождем, шуршащим по крыше, для которых повод не имеет никакого значения. А люди в дивных костюмах рубежа позапрошлого и прошлого веков (ощущение подлинности стопроцентное, ибо точность соблюдена не только в крое, но и в таких мелочах, как кружева и пуговицы) все продолжают изливать друг другу души, не слыша никого, кроме самих себя (диалоги, склеенные режиссером из разрозненных реплик, получились слегка абсурдными, потому и все происходящее напоминает разговор глухих). В финале же дивная терраса со всеми ее обитателями проваливается в театральную преисподнюю (безупречная сценография Александра Боровского), и на опустившейся из-под колосников голой плоскости возникнет молодой человек в длинной, до пят, белой рубашке и проникновенным голосом начнет рассказывать историю о том, как две забитые деревенские бабы плакали над участью Петра, трижды за один день отрекшегося от своего Учителя. Так бликующая нестройность записных книжек сменится ровным сиянием самого христианского чеховского рассказа - «Студент». И на последней ноте щемяще-тревожной мелодии (композитор Григорий Гоберник) завибрирует безответное «зачем?».

В театре традиционном принято было считать, что режиссер просто обязан дать зрителю внятный ответ на вопрос, ради чего он взялся за постановку и что конкретно он хотел этому самому зрителю сказать. Сергей Женовач, балансирующий на грани традиции и новации (правда, не в том значении, которое вкладывают в это понятие апологеты всяческих «новых драм» и «волн»), своих объяснений зрителю особо не навязывает, но достаточно ясно дает понять, что любая его постановка есть попытка пробудить в человеке человеческое, глубинно-нравственное, в извечных библейских заповедях закодированное. Верный своим принципам, он решил и Антона Павловича привлечь к сему благому делу, несмотря на то, что верующим человеком Чехов в прямом смысле не был и христианского милосердия к маленьким людям, безрадостно и бездарно проживающим свою единственную жизнь, не испытывал. Похоже, что именно это «несовпадение» позиций и привело к тому, что на этот раз Женовач был гораздо более дидактичен, чем обычно.

Вычленить из чеховских записных книжек некий драматургический «скелет» невозможно. Режиссеру пришлось его конструировать, собирая в буквальном смысле «по косточкам». Получился своего рода катехизис, составленный из отдельных главок: нравственность, женщина, смысл бытия, театр, литература, вера, семья и брак, эмансипация, любовь. Что такое хорошо и что такое плохо. Чеховская зыбкая недосказанность, составляющая ткань его произведений, в такой жесткой конструкции существовать не может.

Три часа безжалостной констатации невозможности придать человеческой жизни какой бы то ни было смысл и ценность завершаются двадцатью минутами экстатического призыва к тому, чтобы впустить в свое сердце надежду на светлую радость, ожидающую нас где-то там, в неведомом грядущем. И куда тогда деть прозвучавшее «Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрешь»? Трогаешь один конец цепи - второй не отзывается. Слишком сильна в режиссере, сильна не по-чеховски, вера в то, что Свет сильнее Мрака.

Собственно, на том можно было бы и остановиться, если бы не мысль, которая возникает потом, когда из уютной обители женовачей выходишь под черное звездное небо. А не являются ли «Записные книжки» своего рода манифестом Студии, медленно, но неуклонно приближающейся к той невидимой черте, за которой студенческое братство должно либо распасться, либо превратиться во «взрослый» театр? Все актеры СТИ (за исключением «ветерана» Сергея Качанова) - питомцы Сергея Женовача, пусть и разных выпусков. Они привыкли играть на сцене только друг с другом, то есть только с единомышленниками. Они воспитаны в одних правилах и традициях. Возможности партнерствовать с актерами иных школ и взглядов у них нет. Они все примерно одного возраста, а значит, им приходится играть и ровесников, и людей среднего возраста, и стариков, причем для двух последних категорий персонажей у молодых актеров, при всем их таланте, энергии и трудолюбии, нет соответствующего жизненного (читай - не театрального) опыта.

До сих пор Сергею Женовачу удавалось создавать для своих воспитанников соответствующие «лабораторные условия», и делал он это мастерски. Понятно стремление руководителя курса создать для своих студентов пространство, оберегающее это братство. Понятны и трудности, которые влечет за собой включение в то пространство актеров «со стороны», особенно актеров со стажем. Но любой театральный организм должен развиваться. Значит, выход за пределы студийной лаборатории неизбежен. Вычислить «точку перехода» практически невозможно. То, что еще совсем недавно звучало абсолютной гармонией в диккенсовской «Битве жизни», начинает диссонировать в «Записных книжках». Пока едва слышно.

Фото Михаила Гутермана

Фотогалерея