Новошахтинск. Взамен турусов и колес - испанский город Бадахос

Выпуск № 10-140/2011, В России

Занавес открывается, и сразу становится понятно: домик-то непростой. Мрачноватые, с выступами и проплешинами облупленной штукатурки стены. Три высоких и узких окна, подернутых белесой паутиной. Такая же паутина тянется от засохшего стебля, некогда бывшего цветком в кадке. Длинный неструганый стол со скамейкой, табуретка, фисгармония - это и есть убранство дома, на которое хитро взирает с портрета дедушка дон Грегорио в полосатой клоунской «распашонке» и ночном колпаке. В вылепленной (а не рисованной) его руке - фонарь, натурально сработанный. Он свешивается за раму портрета, зажигается и гаснет в ответственные фабульные моменты.

Тяжелый пурпурный занавес, прикрывающий одно широкое и низкое окно (с теми же очертаниями, что и верхние), контрастирует с угрюмым аскетизмом этого жилища. Когда оно озаряется вспышками молний, форма окон и их переплетов не оставляет сомнений - гробы с крестами. Короче, типичный дом с привидениями.

Таким его придумал художник Юрий Сопов. И что в подобных декорациях должно играться? Режиссер Игорь Черкашин дал спектаклю по пьесе Хуана Хосе Алонсо Мильяна «Цианистый калий... с молоком или без?» жанровое определение «очень страшная комедия». Не сильно свежий сюжет в ней, прямо скажем. Ну, ждет семейка смерти любимого дедушки, который, попирая все приличия, перевалил за 92-й год. Ну, нетерпеливые соседки толкутся в доме, рассчитывая на поминальное жаркое, бисквиты с ромом и хворост. Ну, контрабанда, труп в чемодане, детектив-доброволец... Видано-перевидано.

Существенная особенность новошахтинского спектакля - необычайно привлекательные персонажи, хотя по отношению к ним слово «привлекательность» может вызвать, по меньшей мере, недоумение. Их боевой раскрас - широкие черные «колеса» вокруг глаз. Платья - унылых цветов: черного, серого, тускло-лилового, коричневого. Все взвинчены, крайне подвижны, включая сидящую в инвалидной коляске тетушку Аделу (Оксана Второва). Количество образов в минуту у нее просто зашкаливает. А когда ее эмоции достигают апогея, она подъезжает к фисгармонии, и тетушкина всклокоченная голова, склоненная к клавишам, становится похожей на голову Бетховена с известных портретов.

У дочери Аделы Лауры (Марина Хлебникова) - свой способ успокоиться: она влепляет пощечины племяннице Хустине, девочке со сдвинутой психикой. Лаура, даже когда просто стоит и слушает, напоминает пантеру перед прыжком. Расставив ноги, нагнув голову, она с нетерпением пережидает чужие слова, чтобы вновь кинуться в атаку. Именно она, приглядевшись к Марте, чья косметика вполне умеренна, бросает ей: «У вас глаза накрашены, не стыдно?» - а мы уже налюбовались размалеванными, как в праздник Хэллоуин, обитателями дома и их гостями. Кстати, действие происходит в День всех святых, накануне которого Хэллоуин как раз и отмечается.

У этих странных, дерганых людей - все наоборот. Кафка - забавное чтение. От затрещин - приятные эмоции. Ожидание перехода дедушки в мир иной сопровождается радостной паникой. Хуан Хосе Алонсо тут несколько переборщил, так припечатав ни в чем не повинных испанцев. А режиссер еще и добавил. Если Адела замечает, что «раньше... на балконе росла герань, но Лаура не поливала, и она засохла», - то в нашем спектакле Лаура делает именно то, чего от нее можно было ожидать: она поливала, в результате герань засохла. Так Адела и объясняет.

Впрочем, сгущенные краски И.Черкашин почерпнул из текста. Перепуганная насмерть Марта называет здешних жителей чудовищами. Вот и пожалуйста. Глазастые монстры: семенящая донья Сокорро (Ольга Клименко) и донья Венеранда (Олеся Агрызкова) с грацией каракатицы - хихикают, жеманятся. Лаура с ножами ходит, на полном серьезе норовит Хустине язык подрезать. Энрике возит с собой чемодан и шляпную коробку с собственноручно расчлененным трупом «друга и учителя».

Лаура называет Марсиаля игрушечным Шерлоком Холмсом, и, по замыслу режиссера, Константин Ленденев говорит и движется, как заводная игрушка, в знаменитом клетчатом костюме героя Конан-Дойла, с трубкой, которая должна завершать привлекательный образ. О Марсиале говорится: «Человек верит, что выполняет дело. Можно его простить». Действительно...

А с другой стороны посмотришь - все равно люди. Непривычные, правда, но эмоции-то человеческие. И любить им хочется, как всем людям. Умственно отсталой Хустине, у которой что на уме, то и на языке (Ольга Сопова). Она прижимает к себе куклу-уродца взамен отобранного у нее Льермо (Алексей Кривенко), а у того, бедолаги, любая хорошенькая женщина вызывает мучительные чувства. Ну, очень жаль его, право. И даже грубиянка Лаура, неумолимая, как солдат на посту, расцветает улыбкой от мимолетного знака мужского внимания.

Адела с дочерью мечтают поглядеть на белый свет, на Лурдскую богоматерь. Им кажется, что за пределами провинциального Бадахоса есть другая жизнь, не такая грубая и беспросветная. Да вот и Энрике с Мартой врываются в поросший плесенью дом, молодые, яркие, брызжущие оптимизмом. На ней - откровенного стиля платье из пурпурного бархата (из него же и оконная штора). У него - широкий красный пояс, красные туфли и короткий галстук. Из столицы, понятное дело. На слова о том, что у 25-летней Хустины ум пятилетнего ребенка, Энрике замечает: «В Мадриде таких полно», - но Адела с Лаурой пропускают эту реплику мимо ушей.

Право, люди как люди. И такие бывают: взъерошенные, крикливые, со щедрыми мазками краски на лицах, точно карнавальные страшилки. Артистам, во всяком случае, вполне комфортно в таком обличье - это видно. Один дон Грегорио вроде похож на нас с вами. Типовой дед, можно сказать. Однако, как потом покажут события, с него, по всей вероятности, и повелась в семейке страсть к богатствам и облапошиванию близких.

Разыгрываются страсти-мордасти, но нам не страшно, а смешно. Все происходящее на сцене воспринимаешь как пародию на гиньоль. Травматолог Энрике (Михаил Сопов), который возит с собой зловещий багаж, изображает светского человека, время от времени принимая позы оперного тореадора. Его наряд усиливает этот маскарадный образ.

Красавица Марта (Александра Сопова) - существо чрезвычайно чувствительное. Она привыкла к миру изящных вещей и «галантерейному» обращению. Спрашивая, где можно было бы надеть пижаму, она вытаскивает миниатюрную кружевную корзиночку величиной с небольшое яблочко - там и уместилась пижама. И - о, ужас! - Марту укладывают спать прямо на столе. Она изо всех сил, покладисто и льстиво, пытается притереться к бесцеремонной, галдящей семейке, но эмоций не сдержать. Марта в ужасе взвизгивает от каждого прикосновения чужой руки, сухого стебля в кадке, при виде спящего в ванне Марсиаля и куклы Хустины, но лезущего в окно Эустакио встречает междометием, полным кокетства и томной скуки.

А ночной разбойник Эустакио (Эстремадурский Сатир) с накладным носом, в длинном черном плаще оказывается многодетным отцом, который подрабатывает реабилитацией забеременевших барышень провинциального городка.

Этот простодушный Эустакио в пионерском галстуке, с хлюпающим от тяжелой ночной работы носом (Сергей Недилько) и стал первой жертвой интриги с цианистым калием. Но его смерть тоже не производит впечатления, как это обычно бывает в детективе, первое событие которого - убийство. А мы этого человека видели на мгновение или не видели вовсе, не успели к нему привыкнуть и полюбить. Эустакио появляется, правда, не в начале, а в середине спектакля, но с той же ролью летучего персонажа, хотя, понятно, безвредного и смерти никак не заслуживающего.

Как раз в эту трагическую минуту мы имеем удовольствие, наконец, видеть вживую дона Грегорио (Валерий Клевцов). На нем - уже знакомый нам по живописному произведению колпак, предсмертные белые тапочки и такой же фонарь, какой свешивался с рамы портрета. Дедушка втискивает фонарь в руки покойника и уволакивает тело с собой.

Нет, никаких мурашек по спине от этих ужасов. Пока дело не начинает катить к развязке и персонажи не заговаривают нормальными голосами. В них звучат печаль и горечь. Нескоро теперь Льермо увидит свою Хустину. «Вспоминай меня хоть иногда», - произносит он человеческие слова. И Адела с Лаурой подают робкие голоса, а Энрике, отбросив свою экзальтированную манеру, грустно советует молиться. Он корит себя за ночную остановку в доме: «Я же знал, что вы за люди. Всегда знал». Впрочем, признается, что и сам он паршивая овца.

Все переговариваются вполголоса. Ловят запах цианистого калия. Смерть у порога, «в аду три свободных места».

Мы же перестаем замечать индейскую роспись на лицах. Марта произносит свой прощальный монолог, вспоминая, как описывал родственников Энрике - милыми, безобидными, несчастными. Такими мы их сейчас и видели. А теперь из всех обитателей дома их видит только Хустина. Ей не по себе: неужто опять перепутала сахар с цианистым калием? Но ответить уже некому. Только свист ветра за окном да тревожный перезвон колокольчиков. Хустина, сидя на полу, баюкает свою жуткую куклу.

Тут и становится страшно. Напрасно мы час назад легкомысленно засмеялись фразе доньи Аделы: «Жизнь - вовсе не развлечение, как некоторые думают».

А чего это мы так разволновались? Что мы Бадахосу, что нам Бадахос, чтоб об нем рыдать? Но какие-то параллели возникают, что-то чудится родное... Однако не успеваешь додумать эту царапающую мысль до конца, как все персонажи встают живехоньки-здоровехоньки, Энрике запевает веселый мотивчик, остальные радостно подхватывают. Вряд ли кто-нибудь опознает редкий язык, на котором песня поется. А может, такого и в природе нет. Так мы природе не указ. В том числе и театральной, хотя все, что тут на сцене происходило, было очень подозрительно.

 

Фото предоставлены Новошахтинским драматическим театром

Фотогалерея