Калининград. Декорации для любви

Выпуск №8-148/2012, В России

В Калининградском музыкальном театре первая премьера нынешнего сезона - «Королевские игры» по пьесе Григория Горина в постановке Елены Сафоновой. Ныне главный художник и режиссер Костромского театра им. А.Н.Островского, Елена Сафонова известна калининградскому зрителю еще с середины 1990-х - сначала как главный художник Тильзит-театра в эпоху знаменитого «царствования» там Евгения Марчелли, а затем - как главный художник Калининградского областного драматического театра. Для своего режиссерского дебюта на калининградской сцене Елена Сафонова выбирает знаменитую историю Анны Болейн и Генриха VIII в версии Григория Горина - и, с легкими реверансами в сторону ленкомовского тандема, осваивает очень мужскую драматургию - тонко, изящно и иронично. Ее костюмные и сценографические решения естественно и свободно взаимодействуют с режиссерскими, создавая живой многомерный мир спектакля. Этот мир устроен с любовью к деталям и тонким, невидимым связям между вещами и отношениями, на первый взгляд вовсе и не связанными. В этом мире так же легко и свободно существуют актеры. В спектакле ровный актерский ансамбль и очень яркий и проникновенный главный актерский дуэт.

На роль Генриха Елена Сафонова выбирает ведущего актера Калининградского музыкального театра Михаила Ляхова. Его Генрих, прежде всего, игрок и не может быть заподозрен во лжи. Он естествен во всяком чувстве и в любом действии, поскольку он - король, а королевскую игру судит Высший Судия - и по правилам высшего порядка, непостижимым для простых смертных. Актер умело передает все возможные оттенки различных состояний искусной игры, в которой живет Генрих: от страстности - к отстраненности, от искренности - к коварству, от решительности - к усталости, от бешенства - к податливости. Намеренно сдерживаемая брутальность Генриха-Ляхова, мастерски владеющего искусством «наблюдения за наблюдающим», возвышает его естественным образом - не только над его народом, но и над его зрителем.

Недоумевает зал: что ж, и правда, так напился с радости, что не может мальчика от девочки отличить? Может. И то, что Анна (Юлия Домаш) не сумела родить наследника, знал еще до прихода в ее покои, - Кромвель бдит. Нужен был спектакль (имитация безумства?) для приближенных, а наедине с Анной он - без лишних проволочек - предлагает ей подменить дочь годовалым сыном ее сестры Мэри, рожденным от него же: «Я - трезв! Я дал зарок, и повода нарушить его не представилось. Я трезво все продумал!» (зарок - не пить до рождения наследника). Одновременно какие-то едва уловимые энергетические посылы актера в зал питают зрительское предчувствие: он признает дочь, даже безо всяких условий. Впрочем, Анна в ответ его условие все-таки выполняет - и возвращает Джейн Сеймур ко двору.

В его коротком разговоре с новорожденной дочерью в колыбельке - весь трудный путь приятия: от ненависти: «Мерзавка! Дня еще не прожила, а сколько неприятностей успела доставить...» - до поцелуев со слезами на глазах: «Красавица моя!» (кому - дочери или Анне?) Явившийся по зову Кромвель, водя по воздуху стеком, записывает королевский акт о признании дочери наследницей, Генрих уходит - и уже за сценой раздается истошное: «Счастлив... счастлив... счастлив...» Разбушевавшийся Генрих, не желающий, но вынужденный смириться с обстоятельствами, ему не подвластными, тактично уведен Еленой Сафоновой за сцену: мы не видим ни битой посуды, ни перевернутой мебели, только звук - как будто об пол со всей силы разбивают маленькую деревянную лошадку на колесиках - королевский подарок наследнику, и она разлетается в щепы.

Ранее на этой лошадке Генрих, в золотом лавровом венке поверх темно-рыжего нелепого парика и с тремя искусственно-красными розами в руке, притворившись пьяным от счастья, въезжает в покои жены. Когда придворных, собравшихся в ожидании королевского гнева, выпроваживают, именно на этой лошадке уезжает за кулисы Кромвель - и на ней же возвращается записать королевский акт о признании дочери. Дальнейшую судьбу подарка наследнику мы уже знаем - хотя Кромвель покажется на ней еще раз, в сцене со служанкой, между арестом и судом над Анной.

Деревянная лошадка - не единственный овеществленный образ-знак-символ в спектакле Елены Сафоновой. Есть еще королевский конь - точнее, сооружение, покрытое чешуйчатыми железными латами и установленное на платформе с колесиками. Сооружение многофункционально и присутствует на сцене в разных ракурсах, как будто подыгрывая Генриху. Впрочем, конь для тогдашнего рыцаря - не просто средство передвижения, а продолжение - или часть - самого рыцаря. Знак мужской королевской самости - железный вепрь, по габаритам, конечно, поменьше коня, но тоже в чешуйчатых латах. Кстати, аист, принесший наследницу, и тот как будто в латах?

Генрих демонстрирует Анне повергнутого вепря, в то время как ее жених Перси продолжает гоняться за своим кабаном, соблюдая условия невозможной между неравными - король и граф, - но все же дуэли. Путь свободен: хотя Перси - теоретически - пока еще жив, Анне предъявляется его кукла (артист - двойник Перси по одежде, но с белой маской на лице). Перси (Станислав Ананин), победив намеченную жертву, поспевает как раз к развязке: «Зачем нам чучело второе? У нас же есть одно...» Чучело? Или - замаскированный, ожидающий своего часа убийца, подосланный Генрихом? Или - уже сам Перси? Неважно. В порыве вонзая нож в куклу, Перси умирает от удара этим же ножом. Жених Анны кажется обреченным уже с первого своего появления на сцене. И выглядит как деревенский парень: просто подпоясанная рубаха, меховые голенища над грубыми ботинками - куда уж до желто-золотистых ботфортовых голенищ Генриха, правда, над такими же грубыми ботинками.

Вулси. Король - садовник, он разводит сад, а мы лишь в том саду - деревья!..

Анна. Он не садовник! Он, скорее, дровосек!

Генрих, по сути, уничтожает вокруг Анны всех мужчин рода. Сначала убивают ее будущего мужа, потом от удара умирает ее отец, королевский казначей, за свое и - будем справедливы - семьи благополучие рассчитавшийся с королем женой и дочерьми, а во время суда умирает ее дядя лорд Норфолк, назначенный главой суда над Анной. Все женщины рода проходят через королевское ложе - но только Анне суждено стать королевой.

Елена Сафонова делает интересный ход, простирая за пределы пьесы тему Мэри, старшей сестры Анны. У Григория Горина Мэри фигурирует только в первой части, а в сцене суда всплывают ее показания против Анны. Сафонова раскрывает карты чуть раньше, чем это делает Горин, и весьма элегантно. Завершение сцены ареста Анны: мать отказывается подписать подсунутые Норфолком (Станислав Сапачев) показания на родную дочь, а Мэри - механическая балерина, которая в течение всей сцены медленно вертелась вокруг своей оси с вытянутыми вперед руками, вдруг оживает, подписывает показания против младшей сестры - и «кукольно» удаляется со сцены, как заведенная, повторяя движение ставящей подпись руки. Здесь есть перекличка с «кукольной» Анной, встречающей короля в первый раз. Вот только Анна - кукла застывшая, замершая, а Мэри - кукла испорченная, которую не может исправить даже совершенная месть: «Что может быть после того, что было? Спившийся муж, ребенок - ублюдок... Тихое семейное счастье! Я его достигла! Теперь, сестренка, очередь твоя...» (в начале пьесы, когда Болейны всем семейством уговаривают Анну ответить королю).

Каждый образ-знак-символ, воплощенный в спектакле Елены Сафоновой сценографически, работает самостоятельно. В первой сцене вдруг возникает баскетбольный мяч - предвестник убийства Перси, предсказывающий также конец его несостоявшейся супруги. Сначала игривыми пасами его перекидывают друг другу Анна и Перси; перед разговором Вулси с Анной мяч со сцены уносит Кромвель, на тот момент «ничтожный писарь», прибывший к Болейнам в свите короля; и уже над распростертым телом Перси в мяч играют Норрис и Смитон, которые будут заколоты Генрихом во время суда над Анной.

Кромвель (Антон Арнтгольц) - высокий, худой, заостренное лицо, зачесанные назад волосы; черные кожаные митенки с заклепками, сине-серый длинный френч в мелкую полоску, с длинными же, от бедра, фалдами, разлетающимися как крылья мерзкой птицы, когда он - с грацией падальщика - танцует свой танец перед допросами. Он захватывает не только власть по ходу пьесы, но и - физически - пространство сцены по ходу спектакля: его скупая и точная пластика в начале приобретает к концу уверенность и размашистость движений. Королю никогда не победить Кромвеля, потому что тот играет по другим правилам - или, скорее, вообще без правил.

Генрих (внимательно оглядев его). Вы - человек без совести?

Кромвель (невозмутимо). Я начисто лишен ее, милорд.

А как красиво обставлено его: «Раздавите гадину!» - совет Генриху самому возглавить английскую церковь в ответ на отказ Римского престола дать королю развод с женой. Генрих колеблется - Кромвель, гарцуя, то подходит, то отступает. Тем временем Анна, умело используя при убеждении факт своей беременности именно сыном, доводит дело до конца. Растерянный Генрих падает перед ней на колени: «Будь добрым божеством! Смирись и отпусти меня...» Но Анна вновь накрывает его искусно сплетенной сетью шантажа и соблазна. Он отступает («Устал») - и объявляет приближенным о своем решении. Его речь - маленький спектакль самореабилитации - идет крещендо: от неуверенного иронично-вынужденного изображения себя жертвой, сидя на полу, - через пафосное: «Если раб король, то вы - рабы раба!» - до громоподобного: «Он думал отлучить меня от церкви - я отлучаю эту церковь от себя!..» И уже на коне, возвышаясь над своим народом и распростертой на авансцене полураздетой Анной, театрально рвет папское послание.

Костюмные решения Сафоновой-художника рассказывают о прошлом, предсказывая будущее. Наряд Анны на первой встрече с королем отсылает к ее французским пристрастиям, которые лягут в основу обвинений в суде: расшнурованный корсет, пышно-оборчатые панталоны - юбку сняли предусмотрительные родственники, - красная перчатка на левой руке, красная лента - на правой лодыжке. Размазанный ярко-красный рот делает застывшую куклу, в которую превратилась Анна, еще более неживой. Анна Болейн, вулкан страстей в худеньком теле, маленькая рыжеволосая бестия, позволившая себе отвесить оплеуху самому королю, а потом выторговавшая у него корону в обмен на обещание родить сына, - единственная, кто может быть равен ему в игре, единственная, кто превращает любовь в ненависть, а ненависть - в смерть. Анна Болейн - сначала в поистине королевском, шитом золотом темно-красном платье, а затем в ярко-красном белье - в сцене принятия решения о реформации... Анна Болейн в золотистой «трапеции» на бретельках - в сцене после рождения дочери и сцене своего ареста... Анна Болейн в черном одеянии с капюшоном - на суде... Анна Болейн в белом платье-саване с длинными, до пола, рукавами - готовая взойти на эшафот... Избыточность цвета бессильна на границе миров, здесь всех объединяет белый.

Наряды матери Анны (Елена Мочалова) и ее сестры Мэри (Светлана Цыганчикова) похожи - как и их судьбы. А платье Джейн Сеймур, как выясняется в сцене ее свидания с Генрихом в клетке в Тауэре, - королевский подарок, передаренный фрейлине Анной. Впрочем, как и перстень на руке Джейн: «Вот ее коварный план: присутствовать во всем!» Король, оказавшись некоторым образом несостоятельным, велит Кромвелю отправить Анну в тюрьму: «Проклятое созданье: сперва сгубила душу мне, теперь и плоть!..» - и покидает сцену в спущенных джинсах - неприглядно, неловко, жалко. А клетку с его будущей женой, с разведенными ногами распевающей английский гимн под дирижирование Генриха, увозят за кулисы.

Свой охотничий наряд в начале (черные джинсы, черная майка, поверх - свободный коричневый мохнатый плащ, напоминающий бурку) Генрих далее меняет на белую рубаху и красную с золотом накидку с длинным шлейфом, оставаясь в высоких золотисто-желтых «ботфортах». Мохнатый плащ мы увидим на нем в сцене суда: укрывшись им с головой и отвернувшись от зала и сцены, Генрих будет лежать на спине своего железного коня, пока, взбешенный «признаниями» Смитона об измене Анны, не начнет на него кидаться. В этом же плаще он будет после суда разыгрывать безумие, заставляя умерших приближенных имитировать голоса зверей и птиц (Анна: «Меня предупредили, что ты «сошел с ума от горя»). В нем он будет прощаться с Анной, мечтательно разыгрывая возможность иного исхода... или все-таки веря в него?

Генрих. Тебя сошлют на дальний остров... Там будешь в замке жить и ждать меня. Недолго! Нас, безумных королей, лишают трона быстро! Вот сниму корону, и заживем, как добрая семья. Как Ева и Адам. Никем не властвуя! Лишь подчиняясь Богу, природе и своей любви! Ты хочешь жить в раю?

Перекликающиеся по воле короля звериные и птичьи голоса (уже ушедшие в мир иной Норфолк, Норрис и Смитон) придают сцене некое запредельное звучание: все уже у черты, эшафот сколачивают не только для Анны, а над Генрихом держит раскрытый зонт будущий палач. Возникшая на этом фоне словесная перепалка «проклятой совы» Вулси и «презренного ворона» Кромвеля переходит во всеобщую вакханалию птичьих криков, которой дирижирует Генрих. Но вдруг - белое платье, последнее свидание с Анной, все решено, все прощено, никто не выиграл - никто не проиграл: «оба смеются». Эти двое - были, есть и будут, а история - лишь фон, и ее главная функция - создавать для любви предложенные обстоятельства.

Анна. Пойдем, любимый! Что должно свершиться, то свершится... Историю назад не повернуть... Противиться бессмысленно! И надо лишь любовью помогать тому, что неизбежно...

Они уходят вместе. Правда, он чуть медлит, поворачивается к залу, улыбается - и захлопывает дверь, возвращая обычную ее незаметность заднику сцены.

Фото Юлии Алексеевой

Фотогалерея