Новокузнецк. Без любви и веры

Выпуск №1-151/2012, В России

Лучшее определение отсутствия любви дано апостолом Павлом: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий». Так можно определить и Дон Жуана в спектакле Романа Феодори на сцене Новокузнецкого театра драмы.

Высокая комедия Мольера «Дон Жуан» обрела в партитуре режиссера совсем иные черты. Когда мы видим артиста Евгения Лапшина в образе взрослого Дон Жуана (в спектакле есть и Дон Жуан ребенок), то воспринимаем все проявления его героя - вне истории великого соблазнителя. И речь не о внешних проявлениях, которые могут быть разными. Суть в том, что сама природа такого Дон Жуана выпадает не только из произведения французского комедиографа, но и из всего контекста народных легенд и мирового искусства о Дон Жуане. А мировое искусство знает более ста интерпретаций этого образа.

Вероятно, время диктует не только иные нравы, но и другие образы. Как известно, в основу сюжета своей комедии Мольер положил испанскую легенду о Дон Жуане - неотразимом обольстителе, попирающем законы божеские и человеческие. Он придал этому бродячему сюжету оригинальную и сложную разработку. В комедии Мольера Дон Жуан крайне противоречив, но искренен и благороден. Этот испанский дворянин, сын Дона Луиса и муж брошенной им Эльвиры, - в вечном поиске, он бесконечно влюбляется, увлекается и бросает соблазненных им женщин. Дон Жуан не верит в смысл бытия, в смысл жизни и смерти, но он открыт миру и находится в диалоге с ним. Бессознательная тоска и жажда любви бросают его в водовороты новых любовных похождений. Вольномыслие, презрение к условностям и безоглядная храбрость дополняют его портрет.

Спектакль весьма своеобразно интерпретирует комедию Мольера. Обаяние, галантная виртуозность Дон Жуана по отношению к женщинам, его горячая страстность, удивительная способность творить воображаемые миры - все заменено в спектакле открытым цинизмом, бесстыдством и наглостью, причем в формах мелкого злодейства. Утрачено главное - масштаб крупной личности. Даже богоборчество (свойство мощного байронического характера!) приобретает странно суетные, ничтожные проявления. В спектакле нет эпизода благородной битвы Дон Жуана, спасающего братьев Эльвиры. Зато сочинен и привнесен эпизод подлого отцеубийства, и не снившегося Мольеру. Режиссер словно предлагает нам сегодняшний типаж, вызывающий резкое отторжение. Таков сегодня герой-любовник. Современный Дон Жуан. Без любви и обаяния. Увы.

Однако логика режиссерского высказывания дает сбой. Все манеры, поступки, смех, обольстительные речи в адрес женщин характеризуют этого Дон Жуана скорее как лакея, нежели дворянина. Но ведь в спектакле лакей уже есть - это Сганарель (Артур Левченко). Слуга Дон Жуана - герой не менее важный, чем его хозяин. Житейское благонравие Сганареля, его обывательская сущность и фарисейство в комедии Мольера противопоставляются раскрепощенности Дон Жуана. В спектакле же линия Сганареля утрачивает смысл. Артур Левченко создает достоверный, истинно мольеровский образ неглупого слуги, сохраняющего свое место при хозяине ценою приспособленчества и лицемерия. Его ворчливость комична, жизненные ценности обыденны, поступки осмотрительны. Рядом со своим хозяином он существует как-то параллельно. В этой истории иначе и быть не может, поскольку перед нами два уровня лакейского сознания - социальный и хамский. Единомышленниками они стать не могут, в конфликт тоже не вступают.

Выдающийся польский сатирик и поэт Ежи Станислав Лец как-то заметил, что правила хорошего тона так объемны, что включают даже уважение атеиста к Богу. Но Дон Жуану в спектакле эти правила неведомы: с упорством странным и достойным лучшего применения он давит нищего большим крестом, наваливаясь на него и с маниакальной истеричностью добиваясь от обездоленного бродяги богохульных речей. Столь же обескураживающе выглядит и сцена поругания Эльвиры, спасающейся от преследователя в прыжке на крест. Явной перенасыщенностью религиозной атрибутикой и многочисленными явлениями креста, подобием мироточивой православной иконы и католическими обрядовыми действами спектакль вызывает тяжелое недоумение. Создается не только впечатление избыточной - яркой и стильной - сценографии (художник-постановщик Кирилл Мартынов), но и некоторой ее случайности. Слишком много формальных красивостей для выражения глубинных сакральных смыслов! Здесь кресты и световые, и деревянные, и пышные католические обряды, и круглое панно - то в виде готического орнамента, то розы, то луны, то проекции из «Сотворения мира» Микеланджело, то мотивы Леонардо... И беспроигрышная цветовая гамма - сочетание белого, красного и черного тонов. Изысканные костюмы Даниила Ахмедова еще более подчеркиваются будничным внедрением закулисных работников в сценические события. Отчего впечатление излишества и размытости только усиливается.

В спектакле исследуются причины нравственного падения Дон Жуана. И оказывается, что причины эти коренятся в трудном детстве и жестокости отца - такова смысловая экспозиция. Тем не менее, Дон Жуан сочувствия не вызывает. В нем нет поиска, нет и не было любви, нет и веры. Ни в Бога, ни в людей. Поэтому явление Командора как воплощение кары небесной вполне закономерно. Игра Дон Жуана с мертвым Командором - это та же мелкая игра, которую герой ведет на земле и готов вести в мирах иных. Игра вне смысла - как средство и цель, как жажда наслаждений и нелепый вызов небесам.

Женские образы в спектакле обезличены: соблазненные и покинутые Дон Жуаном, проходят они бессловесной толпой, а Мария Стринада играет и Мать, и Эльвиру, и Шарлотту.

Если говорить о четкой смысловой составляющей спектакля, то она, безусловно, связана с образами, воплощенными на сцене Андреем Ковзелем. Артист играет отца Дон Жуана, крестьянина Пьеро, Нищего и Каменного гостя. И во всех этих проявлениях он убедителен, интересен и точен (за исключением, пожалуй, образа отца Дон Жуана, который отличается умозрительной надуманностью). Эпизод, где Нищий, рискуя собой, не отрекается от Бога и презрительно выплевывает луидор - подачку Дон Жуана, самый сильный в спектакле. Своим блестящим исполнительским мастерством Андрей Ковзель в значительной мере восполняет эмоциональную и смысловую недостаточность спектакля.

Фото Сергея Косолапова

Фотогалерея