Осторжно, двери открываются!

Выпуск №1-151/2012, Гости Москвы

Коренной москвич Дмитрий Волкострелов возвратился с гастролями созданного им Театра Post в родной город уже сугубо питерским режиссером. Москва встретила его с любопытством, на спектакли повалил театральный народ и в финале громко бил в ладоши. Но приняли его театр не все. Нередко у кого-то в публике на выходе вырывался классический отчаянный возглас: «А что это было?»

Я-то оказалась в привилегированном положении, потому что до московских гастролей Театра Post была в Северной столице членом жюри Санкт-Петербургской премии для молодых «Прорыв», и там два пряжковских спектакля Дмитрия Волкострелова - «Хозяин кофейни» и «Запертая дверь» - стали для меня совершеннейшим открытием (первый принимал участие в программе «Новая пьеса» «Золотой Маски». - Ред.). За них он и получил уже вторую подряд режиссерскую премию «Прорыва». Впрочем, жюри принимало это решение вовсе не единогласно. Помню, как господин из комитета по культуре спросил: «А какую мысль несут спектакли Волкострелова? Куда и к чему они нас призывают?»

Да никуда. И ни к чему. А мыслей всяких вызывают множество. Для зрителей, не испытывающих инфантильной потребности в патернализме со стороны театра, это превеликое счастье.

Тогда в Питере «Хозяина кофейни» играли в маленьком заведении с черными стенами, где до, во время и после спектакля работала кофемашина, бармены звенели чашками и пахло табачным дымом. Стулья, впрочем, театрально стояли рядами, а сценой служили два длинных сдвинутых поперек дверного проема стола, на которых и помещался Иван Николаев, примерно в течение часа являя собой персонифицированную сумеречную ипостась драматурга Павла Пряжко. От его лица, словно минуя собственное, артист общался с нами.

Не было там ни перевоплощения, ни сопереживания, ни представления или отстранения - словом, ничего из привычного набора способов актерского существования, укоренившихся на отечественной сцене. Николаев сверху вниз рассматривал нас без особых эмоций, а между тем сухо и сосредоточенно произносил пряжковский монолог, вроде бы совсем для чужих ушей не предназначенный: про собственные тексты, про отказ быть демиургом, про не сказанное до сих пор «спасибо» Ивану Вырыпаеву, про встречу с хозяином кофейни; про мальчика, который сначала потребовал у феи вбить гвоздь так, чтобы его никто никогда не вынул, и следом - немедленно - этот самый гвоздь выдернуть. Слов говорилось много. Но были предъявлены и вещественные доказательства.

Иван Николаев тут же на принтере распечатал и раздал нам тексты двух мейлов, отосланных драматургом Пряжко режиссеру Волкострелову, да еще для верности зачитал их содержимое вслух. И мы, сжимая в руках эти бумаги и неуютно сидя под присмотром строгого Ивана Николаева, оказались в каком-то сюрреалистическом зазоре между виртуальными Пряжко и Волкостреловым. Как выяснилось, мы застревали в этом силовом поле вместе с сонмом бесчисленных закадровых персонажей вроде мальчика с гвоздем, Аркадия Райкина, хозяев кофейни и магазина, Надежды Кадышевой, случайных прохожих - не было им числа; застревали, чтобы начать думать в унисон с драматургом и режиссером. Артист же, самим собою задавая происходящему тональность и ритмы, словно дирижировал движением наших мыслей в разные стороны. Наши мысли разбегались, словно ощупывая жизненный ландшафт и его обитателей, а потом возвращались назад - к нам, любимым. И выходило вроде бы само собой, что «Хозяин кофейни», не посягая на внутреннюю свободу человека из публики, запускал в отдельно взятом каждом параллельный действию механизм самопознания и саморефлексии. Сменилась оптика: минуты уравнялись с годами, великое - с малым, чужие - с близкими, тревога - с покоем, я - с другими. Возникло острое ощущение реальности.

Создатели спектакля уже по-своему прошли этот путь и теперь глазами Ивана Николаева наблюдали, как подопытные мы справляемся сами с собой. Шоком стал для меня финал «Хозяина кофейни», когда на стене замелькали лица зрителей - какими они были до начала действия. И удивившись собственной улыбке с экрана, я вдруг поняла, что за проведенный тут час кое-что изменилось и в моей собственной жизни. Оказалось, что снимавший нас перед началом «Хозяина кофейни» молодой человек, которого я простодушно приняла за фотокора, и есть сам Дмитрий Волкострелов. А наши фотографии в его исполнении вдруг проступили изнутри только что отыгранного спектакля, который, как говорится в финальной строке пряжковского монолога по поводу очередного закадрового персонажа, «появился на мгновение, осветил собой пространство и свернул дискурс».

«Запертую дверь» в Питере играли тоже в маленьком заведении, но уже с белыми стенами, одна из которых закрывалась огромным экраном для видео. Под ним в ряд стояли офисные столы со всем полагающимся оснащением, и за столами двое анфас и один в профиль к нам в привычных позах сидели вполне себе офиснопланктонные клерки. На сей раз мы были уравнены в пространстве с живыми артистами - Аленой Старостиной, Иваном Николаевым, Павлом Чинаревым, но отделены от них стоящим по центру скелетом дверного проема с пустотелым каркасом двери внутри. Четвертая стена была обозначена и опрозрачена, хотя за обжитым островком офисной неволи, а даже и вовсе над ним начиналось сугубо виртуальное пространство. Фигуры тех, кто появлялся на экране в параллельной видеореальности, разрастались до потолка, и разглядывать персонажей Марии Зиминой, Дарьи Румянцевой, Ирины Тычининой, Александра Завьялова и Дмитрия Луговкина приходилось, почти задрав голову. В спектакле Волкострелова, как и в пьесе Пряжко, прихотливо монтировались два художественных потока.

«На окраине», в офисе торгующей стройматериалами базы, целостное аристотелевское время лениво тянулось к концу рабочего дня. Попить чаю, скачать музыку, выйти пописать, слегка попрепираться по пустякам, выписать товар, позвонить, ублажить тещу покупкой железной бочки на дачу, припомнить диверсию обиженного клиента, спустившего в унитаз тряпичное полотенце, - вот примерный перечень забот хорошенькой кокетливой барышни, еще недавно работавшего в Соkа-Cоla молодого женатого мужика и странноватого ботаника с легким компьютерным прибабахом. Артисты играли отлично знакомые всем типажи, впрочем, даже скорее не играли, а имитировали их внешние оболочки, с поразительной виртуозностью перекрывая нам возможность заглянуть под эту гиперреалистическую фактуру, вглубь каждого персонажа. По ходу действия постепенно приходило смиренное сознание того, что никакой глубины там нет.

«В центре», в экранном мире, чуть блеклом и выцветшем, временной поток дискретен, он двигался рывками и охватывал по меньшей мере несколько месяцев. Два персонажа - Наташа и Валера - вели событийный ряд всей виртуальной истории. В кондовом пересказе он выглядит так. Молодой банковский служащий, вероятно, гей - мы то и дело видим его с приятелем, выдает полузнакомую продавщицу за свою девушку и регулярно привозит ее в родительскую семью. Он сочиняет для папы с мамой пролонгированный сценарий собственной личной жизни: вот молодые съехались, вот завели собаку, вот поссорились из-за нее и избавились от пса, вот барышня забеременела, вот подняла тяжелое и случился выкидыш, вот они расстались.

Виртуальная реальность абсолютно безжизненна и выморочна, похожа на видеозапись камеры охраны какого-то объекта. Длинные проходы, медленные движения, застывшие безо всякого выражения лица Валеры и Наташи, замершие в полуиспуге лица родителей, интерьеры хайтековских магазинов, кафе и офиса, неуют человеческих жилищ. Достоверность видео становится фантомной, как псевдобеременность из двух пластиковых животов - сначала поменьше, потом побольше, которыми Валера снабжает Наташу перед визитами к родителям. События обычной человеческой жизни с собаками, детьми и любовями травестируются, отъезжают в прошлое вместе с поколением старших, а настоящее стопорится, замирает, утрачивает даже звучание человеческой речи.

Когда в спектакле живое действие прерывалось киношным, на площадке темнело, три персонажа словно растворялись в сумраке и на их местах оставались сбросившие игровые личины артисты. Подсвеченные открытыми ноутбуками, они с электронного листа читали пряжковские диалоги и ремарки Валерино-Наташиного сюжета, а за их спинами мерцал большой экран с разевающими рот огромными фигурами. Здесь Волкострелов устраивал перевертыш, словно наизнанку выворачивая главную по смыслу сцену любимого им и мною «Липсинка», давшую название всему девятичасовому спектаклю Лепажа.

Там героиня озвучивала старую семейную хронику, попадая и голосом, и всем своим существом в давно минувшее; любовью и теплотой она восстанавливала целостность человеческого времени, соединяющего поколения. Здесь же, в «Запертой двери», актерам даже не требовалось смотреть на инстаграмовскую мертвенность экрана и заботиться о синхронности изображения и звука. Все человеческие связи разорвались, прошлое совсем отслоилось от настоящего, реальность оказалась отцифрованной и уже закуклилась там, за «запертой дверью», в небольшую вполне космическую черную дыру, где волкостреловские артисты работали не только лицедеями, но и сталкерами.

Я уезжала из Питера в предвкушении московских гастролей Театра Post, потому что хотелось увидеть еще и другие спектакли Дмитрия Волкострелова. Скоро гастроли эти настали - вместе с бурными митингами и всякими сложноокрашенными чувствами в ожидании надвигающихся перемен. Я не пошла смотреть по новой «Хозяина кофейни» и «Запертую дверь», хотя и хотелось. Сэкономила места для тех, кто еще их не видел.

Сначала в маленьком темном заведении, очень похожем на черное питерское, я посмотрела поставленный Волкостреловым «Июль» Ивана Вырыпаева, который оказался прямо противоположен сценической версии Виктора Рыжакова в «Практике». Там темноволосая Полина Агуреева устраивала ошеломляющий сеанс коллективного экзорцизма, совершенно меня подчинивший и очистивший. Тут у Алены Старостиной никакой бесовщиной и не пахло. Строгая блондинка усаживалась с книжкой в изящно-деловую позу возле белого пустого экрана, и мне даже примерещилось вдруг, что сейчас она станет вести с нами какой-то очередной дурацкий тренинг. Но вместо этого блондинка совсем отчужденно начала читать ужасающий вырыпаевский текст про шестидесятилетнего бомжующего маньяка с подробным описанием всех его убийств и поеданий своих жертв.

Постепенно актриса утратила холодность, отбросила книгу, тряхнув головой, распустила волосы, встала перед экраном, по которому - и одновременно по всему ее существу - словно рябью по воде побежали материализовавшиеся слова вырыпаевского текста. Старостина и вошла в текст, как в воду, чтобы, совершая странный обряд, в этой воде захлебнуться. Шестидесятилетний маньяк аннигилировался, персонаж исчез - его больше нет. Осталось только экстатическое поглощение реальности прекрасной фурией, да логика ее поступков, диктуемая такой невозможной любовью к одним и такой же неистовой ненавистью к другим. Но любовь победила ненависть, любовь заполнила актрису совершенно, любовь начала укачивать и весь спектакль. Мы сами вдруг предстали вслед за актрисой жадными пожирателями жизни, и жизнь на самом-то деле оказалась растворенной во всем сущем любовью, которую можно узнать и присвоить только с помощью слов.

Волкостреловский «Июль» - спектакль сильный, но, на мой вкус, слишком красивый и до того эстетски отшлифованный при всей своей обманчивой простоте, что прямо-таки перепугал меня почудившимся отблеском глянца. Я так и не поняла, зачем режиссер разрывал движение действия вставным видео, мне любопытным только тем, что оно давнее. Явившиеся там Волкострелов и Старостина совсем юные, забавно сравнивать: теперь режиссер слегка заматерел, а актриса из просто хорошенькой превратилась в совершенную красавицу - и только. «Июль» для меня заметно проиграл «Хозяину кофейни» и «Запертой двери», возвратив Волкострелова в систему интерпретационного театра. И все равно свое удовольствие от уникальной сценической ткани, которую умеет плести только этот режиссер, я получила. Отдельное удовольствие доставило обсуждение после спектакля. Кто-то из зрителей робко спросил про героя-маньяка: так он хороший или плохой? А потом кто-то еще весьма решительно заявил, что, несмотря ни на что, маньяк этот внутренне честен перед собой, и тут уж я чуть было не свалилась со стула от хохота. Да, даже продвинутая публика маленьких экспериментальных сцен тяготеет к весомой, грубой и зримой этической конкретике. А у Волкострелова в спектаклях она уходит в чистый минус.

Последний в гастрольной афише Театра Post спектакль шел в ТЦ «На Страстном», и я долго пробиралась туда через толпу митингующих и омоновское оцепление на Пушкинской площади. Зрители пребывали с какими-то опрокинутыми лицами, ведь странно было очутиться в комфортном уюте, когда за стеной крики, драки и барражирующий над головами вертолет - так контрастировало все это с вызывающе тихим и безлюдным волкостреловским спектаклем.

500 фотографий не слишком красивой реальности сменяли друг друга на экране, справа от него, возле пюпитра с ноутбуком стоял сам Волкострелов, этими фотографиями распоряжавшийся. Он произнес примерно с десяток фраз за час, пока все это длилось, а перед самым финалом сел в первый ряд и вместе с нами прочел про себя белые буквы на черном: «Я свободен», - что и было названием его спектакля. Формально - нам показали бессюжетный и безгеройный фотофильм в присутствии режиссера, где, впрочем, незримым духом воздуха Ариэлем реял драматург Пряжко, даже явивший свой лик на одном фото. По сути - из корявых любительских снимков, продемонстрированных в определенной последовательности и ритме, нам была предъявлена сложнейшая художественная ткань, создаваемая при нашем участии и отчасти - нашими же реакциями. Впрочем, не обошлось тут без легкой насмешки и провокации.

Волкострелов - великий мастер того, чего у нас на театре никто не умеет: он останавливает мгновения и дает возможность рассмотреть, из чего состоит наша жизнь. А состоит она главным образом из мелочей, разлагающих главное, да из непременных диалогов «с самим собой, с самим собой». Поймала себя на том, что в этот самый диалог вступила с полпинка, с первых же фотографий, и разворачивала свои собственные сюжеты в пространстве каждой и в стыках между ними. При том, что в этот диалог все время вклинивались сюжеты-эмбрионы, разбросанные в фотографиях, чужие руки как бы поворачивали мою голову и фиксировали взгляд на детали, о которой я начинала размышлять вслед за другим, первым разглядевшим и сфотографировавшим ее человеком, а потом и о самом этом человеке, так и не увиденном, но угадываемом где-то рядом.

Сначала через систему стоп-фото мы попадали в унылое бессезонье, на безлюдную городскую окраину в маленькую новую гостиницу. Постепенно выяснялось, что этот путь, заселение в номер и туристическую трапезу мы видели, судя по распакованным вещам и краем попадающих в кадр частей тела, глазами молодой барышни. И весь дурной сюжетно-жанровый опыт внутри начинал свербить догадками: сейчас расскажут, к кому и зачем она сюда явилась, сейчас начнется любовь-морковь или страсти-мордасти. И барышня за кадром вроде оправдывала наши ожидания, одевалась и уходила гулять по тихому унылому городку. Там во время прогулки мы вдруг ее теряли.

Теперь фотореальность воспроизводилась уже через множество чужих взглядов, в какой-то момент даже почудилось, что городской пейзаж теперь видится глазами промелькнувшего в фотографиях задастого пса. Там кроме единственного пряжковского вообще не было лиц - но очень много разнообразных фигур со спины, людей, данных через деталь, бытовую подробность вроде полосатых колгот, недоеденного бутерброда или ракурса, оставшегося от взгляда, которым кто-то поглядел из окна. Меня постепенно засасывала твинпиксовская магия ординарного захолустья. Мое лицо оказывалось на месте чужих, не показанных мне лиц, я присваивала их зоркость или подслеповатость, возраст, жизненный опыт, социальный статус, настроение и среду.

Час длилась эта игра, прихотливая и чистосердечная, местами детская, а местами совершенно изощренная. И я сидела, смотрела, думала-передумывала все это, перечувствовала свои мысли. И была бы совершенно счастлива там, если бы не избранная московская публика. Возмущались сильно, но уже после спектакля тетки в люриксе. Какая-то юная дура на третьей минуте, когда уже с экрана пошел такой медитативный ритм, кокетливо спросила:

- А что это за фотографии?

И Волкострелов, приложив палец к губам, сделал ей:

- ШШШШШШ!

Неподалеку от меня две приятельницы подыхали от тоски, заедали ее шоколадом и трепались, сбивая мне мой собственный спектакль. И таких демонстративно-протестных акций в публике случилось несколько штук, что совершенно никак не повлияло на невозмутимость единственного исполнителя своего спектакля Дмитрия Волкострелова, впрочем, получившего в финале заслуженную порцию благодарственных аплодисментов. Нас оказалось много больше.

И после этого спектакля уже не так страшно было возвращаться домой через опустелую Пушкинскую площадь, где в сумраке между железных ограждений привидениями бродили космонавты-омоновцы, потому что перед глазами продолжали стоять белые буквы, утверждавшие: «Я свободен».

Когда в очередной раз слышу, как Волкострелов говорит, что хочет снимать кино, я горюю. Мне страшно нравится сидеть на его спектаклях и чуть покачиваться под волкостреловскую режиссерскую музыку, которую очень полюбила - переплетение и пульсация неслышимых ритмов кажутся мне похожими на реальную мелодику Фаустаса Латенаса. Мне доставляет острое наслаждение едва заметное движение наслаивающихся друг на друга псевдореалистических мизансцен, образующее ритмические волны, всегда такие изысканные в волкостреловских спектаклях. Контраст очевидного ординарного бытовизма и рафинированной потаенной режиссуры Дмитрия Волкострелова завораживает.

Его спектакли рождают неутешительный образ сценической реальности, которая дробится на куски отдельными, по сути ничем не связанными друг с другом героями, пребывающими в непрестанном броуновском движении по замкнутым пространствам квартир, офисов и даже целых городов. Артисты Театра Post, несуетные, холодноватые и умные, в технике единой линии очерчивают свои гиперреалистические образы и превращают их по тому же закону волкостреловского контраста в нечто изысканно-интеллектуально-завершенное.

В художественных мирах виденных мною спектаклей Волкострелова нет ни надежд, ни утешений. Они приносят чистую радость - так радует приговоренного к смерти человека любое, самое мелкое проявление жизни. И нарастающее эсхатологическое ощущение бытия с фантомными удовольствиями и печалями, проступающее благодаря замечательной сценической структуре волкостреловского театрального действа через систему множественности придержанных и отложенных конфликтов, не сводимых к единственному одному, отлично заводит воображение. Во всяком случае - мое.

Фото Евгения Беликова предоставлены Театром Post

Фотогалерея