Между мной и миром. Вспоминая Олега Ефремова

Выпуск №2-152/2012, Вспоминая

Между мной и миром. Вспоминая Олега Ефремова

Что люди представляют некую опасность, это надо было понять.

И это самое страшное понимание детства.

И то, что между тобой и теми, кто опасен, должен стоять кто-то - второе понимание.

И этот кто-то - герой.

Между мной и теми, кто представлял угрозу, - стоял Олег Николаевич.

Всегда. Да и сейчас, когда его нет, он все на том же месте.

Позже выяснилось, что не я один, многие были защищены им.

 

Мама вернулась из кинотеатра и сказала мне: «Сегодня я видела артиста ни на кого не похожего, не пойму, или он играет хуже всех в мире, или так играет, как до него никто не играл. Посмотри сам».

Это был Жур из «Испытательного срока». Он играл так, как до него никто не играл. С того дня он стал между мной и миром.

Я убедился, что мир делится на мужчин и слабаков, что мужчины редки. Не знаю, был ли он на самом деле воплощением героя, но весь его облик дышал мужеством. Каким-то лукавым, вдохновенным, абсолютно не приземленным.

На своих длинных худющих ногах он вышагивал по земле как журавль, хотелось двигаться шаг в шаг ему.

Жить с ним было не страшно. Вот все и сбегались к нему в поисках силы и защиты.

Так, я думаю, возник «Современник».

Он вожак, и был бы вожаком всегда - родись волком или собакой. Он тот, кто рождается для главенства.

А в этой стране, где первые всегда случайны и выдуманы, его появление вызвало бурю.

Он был очевидно первым, первым навсегда.

Он не лидер, это временно, он вожак. И всю свою жизнь я воспринимаю его именно так.

Как странно чувствовать, что ты все время хочешь объясниться ему в любви, хотя ни в тебе, ни в твоей любви он, по-видимому, не нуждается.

Но ты так много приписываешь ему, взваливаешь на него, что хочется ему помочь хотя бы словом.

Мы стоим у окна в его кабинете, он рассказывает мне, как будет выглядеть улица напротив МХАТа, где поставят памятник Чехову.

К тому времени он уже не очень похож на самого себя. Борода портит лицо. Но я смотрю на этого бородатого, кого-то напоминающего человека, тепло переполняет меня, и говорю: «До чего же я люблю вас, Олег Николаевич!»

Он делает вид, что не слышит. Мне ничего от него не надо, только чтоб продолжал стоять между мной и миром.

Я любил, когда он приходил в наш театр и садился, закинув ногу на ногу, острой мужской коленкой вверх. Он позволял себя разглядывать, и мы с восхищением это делали.

Он был похож на астронома, да-да, на человека, изучающего звезды. Знал, что там наверху над нами. Вместе с ним разгадывать неизвестное было безопасно.

Очень «отсюда», такой же, как мы, возможно даже более, чем мы, советский, он принадлежал другой сфере, не скажу, внеземной (он был очень реальный), но к какой-то рвущейся вверх, лучистой сфере. Ему нравилось преодолевать. Он был рассчитан на прыжки через препятствия, на пренебрежение к этим самым препятствиям. Говорил мне: «Если тебя упрекнут в идеологических ошибках, сними ботинок и бей им по морде. Не бойся, ты только выиграешь».

Его земные недостатки меня не смущали, я не был связан с ним делом, они были неинтересны мне.

Но я видел, как однажды в ранней юности, руководя съемкой, в которой участвовал он, и поняв, что ничего не получится, он не в форме, подошел и сказал ему об этом. «Олег Николаевич, я отменяю съемку».

А он так мучительно покачал головой - не надо, Михаил, не надо, все нормально. И тут же на моих глазах закрыл лицо ладонью и медленно-медленно, долго-долго, будто остановилось время, сильно прижав ладонь к лицу, стал вести ее вниз, чудом освобождая каждую клеточку лица от мук и невнятицы.

Он возвращал себя к работе волей. Он ставил тебя в неловкое положение. Ничего не было, нельзя было предположить, что только что рядом с тобой находился тоже он, но другой, подмененный. «Вот видишь, ты ошибся, - сказал он, - снимай».

До сих пор не понимаю, куда он улетел, куда все девается, кому нужно, чтоб девалось, и наше искусство осталось защищенным слабаками, то есть совсем беззащитным.

И какими грешными не были бы подчас его мысли, порядок их все равно оставался высоким.

Он не опускался, как бы плохо ни чувствовал себя, это надо понять и в это поверить.

Он строил свой театр как умел. Это был очень несовершенный театр, но такой неотразимый, потому что строил его абсолютно свободный, умный, смелый человек, первым понявший, что бояться некого, что жизнь наша крепко подгнила, и спасти ее может только настоящий театр и пьесы Чехова.

Конечно же, он заблуждался, как и тот, с кем сейчас лежит рядом на Новодевичьем.

Но как прекрасно они заблуждались!

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.