Казань

Выпуск №5-115/2009, В России

Казань

Оставаясь верным традиции сохранять в основе репертуара русскую классику, Казанский академический русский Большой драматический театр им. В.И.Качалова рассказал зрителям в уходящем году две истории: современную историю «Глумов» по пьесе А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты» и обыкновенную историю «Дядюшкин сон» по одноименной повести Ф. М. Достоевского. Для художественного руководителя театра Александра Славутского и главного художника Александра Патракова это первая встреча с миром великого писателя-философа, в отличие от Островского, одного из любимых авторов казанского театра.

Написанная 140 лет назад пьеса «На всякого мудреца довольно простоты» злободневна как газетный фельетон. Так трактовали ее современники автора, так, как это ни грустно, можно сказать о ней и сегодня. Честолюбивый юноша — Егор Дмитрич Глумов — использует свои недюжинные способности для достижения видного положения в обществе, избрав единственно возможный для этого путь — путь компромисса с собственной совестью. Богатая невеста, солидное жалование, успех в общественной деятельности — мечта на все времена, а на пути к мечте все средства хороши: и лесть, и подметные письма, и обман.

Назвав спектакль именем главного героя, режиссер А. Славутский выстраивает спектакль как игру, затеянную Глумовым. Игру чужими жизнями и собственной душой.

Вместо жаркой июльской Москвы Островского на сцене заносимый снегом, черно-белый мир. Три огромных, во всю высоту зеркала сцены, металлических парадных с прозрачными, словно ледяными, стенами и узкими лестницами, вращаясь, выстраивают то один, то другой уголок этой холодной реальности. В сценографии Александра Патракова нет ни одного «теплого» материала — только металл и стекло, в костюмах Натальи Пальшковой — ни одного «теплого» цвета — только черный, серый, серебристый и ослепительно белый.

Спектакль начинается с не вошедшего в окончательную редакцию пьесы монолога Глумова — своеобразного манифеста, раскрывающего цели и правила задуманной им игры. «Все ползут, все ищут, карабкаются, у всех на устах благо Отечества, а в сущности он ползет ползком или карабкается из-за чина или хорошего жалования... Пойдем и мы за тем же, только с большим умом и тактом, потому что знаем, с кем имеем дело...» Это обращение в зал объясняет важную для режиссера вынужденность подобного решения. И Илья Славутский позволит своему герою здесь каплю сомнения — это выражено неспешностью речи, словно раздумием, и долгим, изучающим взглядом в зал. За темной фигурой Глумова движется по кругу так манящий его мир вечного бала, нескончаемого маскарада: одна за другой проходят за ним танцующие пары в ослепительно белом. Будущие участники его игры, для которых он пока чужой. Последние слова, резкий поворот, порталы раздвигаются, открывая черное пространство, куда уходят танцующие пары, куда, как в воронку, «затягивает» и Глумова. Назад пути нет, игра начинается.

Сцены-ходы стремительно сменяют друг друга, соперники достойные, но все продумано до мелочей, и один за другим обыграны влиятельный дальний родственник Мамаев (М.Галицкий), его жаждущая любви молодая жена — знойная женщина (Н.Ешкилева), Городулин (К.Ярмолинец), Крутицкий (Г.Прытков). Для каждого соперника у Глумова свой образ, своя манера разговора. И. Славутскому удается подстроить своего героя под собеседника, не впадая в шаржирование, не выставляя соперника дураком и легкой добычей. Чем сильнее противник, тем ценнее победа.

Манефа (Е.Ряшина) — не полуграмотная бабка, а молодая яркая красавица с гипнотическим взглядом, с целой свитой прислужниц, четко выполняющих отработанный ритуал. Турусина (С.Романова) хоть и помешалась на мистических предзнаменованиях, но женщиной быть не перестала, во всяком случае, былое с Крутицким вспоминает кокетливо. А Крутицкий Геннадия Прыткова, кажется, видит Глумова насквозь и просто принимает правила игры.

Встреча за встречей, ход за ходом приближают финал. Как в любой серьезной игре, все ходы у Глумова записаны. В дневник. Эти записи для Глумова — единственная возможность оправдаться перед самим собой, и с каждым разом в его фразах, интонациях и взгляде все меньше и меньше сомнений в своем праве на такую игру. Промах с дневником, попавшим в руки Мамаевой, — не глупая случайность, а результат накопившейся от слишком стремительно сменяющихся ходов усталости и подсознательного стремления отказаться от «двойной» жизни. Глумов  И. Славутского как будто даже рад пропаже компрометирующих его записей. Кажется, что дневник намеренно оставлен на видном месте — его автор теперь слишком хорошо знает общество и предвидит исход, который не будет для него проигрышем.

Дневник прочитан теми, про кого написан. Справедливое негодование практически мгновенно сменяется милостью, изгнание автора долгим не будет.

Музыка, падает снег, по кругу движутся танцующие пары в белом, над ними на лестнице центрального портала в таком же ослепительно белом стоит Глумов. Свой среди своих. Игра продолжается. Торжества добродетели не будет.

Не будет его и в «Дядюшкином сне», истории, начавшейся как водевиль и закончившейся как жизнь — смертью.

«Никакое воображение не придумает вам того, что дает иногда самая обыкновенная, заурядная жизнь», — кажется, что слова Достоевского именно об этой небольшой повести — его первом после каторги произведении, которое спустя два десятилетия вывело его прозу на театральную сцену. Художник Александр Патраков окутывает пространство темно-серой дымкой высоких, в несколько рядов тюлевых занавесов-штор с мерцающими сквозь них точками-звездочками и огоньками люстр. Возникает ощущение иллюзии, миража, в который Александр Славутский вписывает трагикомическую реальность обыкновенной жизни, насыщает ее недосказанностью фраз и накалом чувств, наполняет изяществом и «уютом» редких бытовых деталей и опутывает пронзительно-нежным вальсом Нино Рота.

В отличие от строгости линий «Глумова» эта история словно написана акварелью с ее обманчивой мягкостью и ощущением призрачности. Но призрачны в доме первой дамы городка Мордасова только тюлевые стены-шторы, за которыми, как за вуалью, прячут от посторонних глаз неприглядные семейные тайны, да мечты Марьи Александровны о волшебной Альгамбре. Для Москалевой Светланы Романовой эти мечты — источник вдохновения, идефикс. Говоря об Испании, Марья Александровна даже пританцовывает, щелкая пальцами, как кастаньетами.

Эту Москалеву трудно обвинить в нечестной игре — она искренне верит в то, о чем в настоящий момент говорит: в счастливую жизнь Зины с Князем, в спасение души, в праведность выбранного пути. Москалева любит дочь — то и дело окликает, откровенно любуется ее красотой и всей душой желает не такой, как у себя, жизни. Ее гнетет мрачное молчание Зины (Эльза Фардеева), напряженная, как натянутая струна, фигура и редкие резкие фразы. Но не только судьбу дочери старается устроить Марья Александровна, ей и самой еще хочется пожить — еще не погас блеск в ее глазах, темперамент бьет ключом, да и не место ей — царице общества — в убогом Мордасове. С азартом игрока, поставившего на карту все, Марья Александровна, кружась и вальсируя, с легкостью вершит свою и чужие судьбы.

На щемящую мелодию Нино Рота Александр Славутский положил беспощадные строки Булата Окуджавы, и Зина, обольщая Князя, пропоет вдруг горькие слова: «Смилуйся, быстрое время, бег свой жестокий умерь, не по плечу это бремя, бремя тревог и потерь...»

Случай из провинциальной летописи неожиданно обернется рассказом о Времени и о бессмысленно проходящей жизни, где любят и ненавидят, завидуют и сплетничают, пьют по утрам водку, крадут сахар из чужой сахарницы, мечтают о волшебных краях и умирают — от чахотки, от любви, от равнодушия и просто потому, что пора: Время пришло.

«Я только теперь начинаю жить!» — восторженно и по-детски воскликнет Князь, став женихом. Поздно. Князь Геннадия Прыткова искренне наслаждается мельчайшими радостями жизни — шампанским, сладостями, нарядами и женской красотой. Но главное — воспоминаниями: о том, что было и чего не было. Только сама жизнь уже давно про него забыла.

Но Князь поймет это потом, когда поверженная Марья Александровна в яростном забытьи вдруг сорвет с него накладные усы, когда стайка мордасовских дам, только что ручейком струившихся возле него с кокетливым напевом: «Милый князь, милый князь...», снимет с его головы парик и растерзает, растопчет «милого князя» презрительным смехом. Князь на глазах станет ужасающе старым и пугающе отрешенным, словно вместе с париком улетела его душа. Он умрет, едва переступив порог дома, куда его привезли только сегодня утром.

А их — оставшихся — станет жаль: жизнь вдруг явится перед ними такой, какая есть. Громко ахнув, они прервут свое размеренное — в такт музыке, демонстративное покачивание и толпой выбегут вон.

Останется лишь Зина, для которой прозрение уже наступило: предсмертное письмо любимого, брошенное ей под ноги его матерью, станет для дочери первой дамы городка расплатой за слабость. Одна среди мерцающих звезд, Зина сухо и без слез будет проговаривать это письмо, слова которого станут для нее вечным приговором. И кажется, что она твердит их как заклинание, как молитву, не прямо сейчас, а спустя месяц, год, десятилетие — всю оставшуюся жизнь. «Пройдут годы, сердце остынет, настанет холод, зима на душе... Все умирает, даже и воспоминания. Вместо них наступает благоразумие».

Опять зима, опять холод, опять человек один на один с собственной совестью, с собственной жизнью, которая еще не закончилась. Какими бы разными ни были эти истории и какие бы еще ни рассказал нам театр: веселые, трагичные, простые, невероятные, — главное, чтобы он приводил нас к самим себе, заставляя плакать, смеяться и ценить жизнь.

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.