Удивил. Возмутил. Заставил думать. / "Евгений Онегин" (Михайловский театр).

Выпуск №4-154, Премьеры Санкт-Петербурга

Удивил. Возмутил. Заставил думать. / "Евгений Онегин" (Михайловский театр).

В питерском Михайловском театре, где уже полтора года не было премьер, состоялся, вопреки мрачным предсказаниям, новый «Евгений Онегин». Впрочем, для среднего и старшего поколения меломанов мрачные предсказания сбылись. Получился спектакль уж очень необычным, таким, каким его декларировал постановщик Андрей Жолдак: «Хочу, чтобы была опера, но не как в опере».

Опера состоялась уже потому, что музыкальная часть спектакля убедила. Оркестр говорил языком Чайковского, чувственным и нежным, драматичным и сильным. Новый главный дирижер театра Михаил Татарников не впервые интерпретирует великую партитуру, и, несмотря на экстравагантность режиссуры, его диалог со сценой получился.

С постулатом «не так, как в опере» сложнее. Музыкальный театр уже давно выдает такие не-оперные решения, что удивить зрителей трудно. Андрей Жолдак все же удивил. И возмутил. В финале было прямо как в Большом на «Руслане»: кричали «Позор!» и еще много всякой брани. Но звучало это как-то подозрительно организованно - будто из Москвы просто высадился клакерский десант. А обычная публика шипела, но не слишком-то уходила. С традиционных скучных представлений уходят больше. А этот спектакль, на самом деле интересный, - шокировал, интриговал, и досмотреть его было по меньшей мере любопытно.

Для тех, кто согласен в театре активно работать головой, в этом «Евгении Онегине» кладезь нестандартных соображений, намеков, подсказок, манков. И раздражителей, которые заставляют думать.

Жолдак рассказал историю, предельно приблизив ее к нашим дням. Прежде всего, тем, как ведут себя молодые герои - и, соответственно, достаточно молодые исполнители. Лишь намеком дав понять, что история эта корнями уходит в век позапрошлый (покрой некоторых костюмов, обилие слуг в доме, знак дворянского быта - красивые породистые собаки-муляжи, старинные часы), режиссер заставил актеров пережить мысли и чувства персонажей как свои сегодняшние. Но, выбивая из актеров оперные клише, дошел до опасной черты допустимого: мысли и чувства эти выражаются настолько резко и порывисто, что зачастую переходят в агрессию. И ларинский бал с его резким сценическим рисунком - грубоватыми стычками, пошлым куплетистом Трике, стрельбой по шарикам и размахиванию бутылками - скорее походит на современную вечеринку, нежели на дворянский праздник. В соотношении с музыкой это сначала вызывает оторопь, но по ходу спектакля начинаешь понимать и принимать (или категорически не принимать) «условия игры».

Вообще очень многому в этом спектакле можно возразить, но что-то очень важное открывается для тебя совершенно неожиданно. Онегин (рижский певец Янис Апейнис) - личность, не укладывающаяся в рамки, мятущаяся. И сильная. Человек, сознательно обрекающий себя на вечный поиск. Доводящий все до крайности. Постоянно испытывающий судьбу и проигрывающий ей (в кромешной, вязкой темноте последней картины).

Впрочем, все молодые герои здесь - мятущиеся души. Ольга Софьи Файнберг - чувственная и азартная натура, для которой стихов и влюбленности Ленского явно мало. Молодой поэт (еще студент питерской консерватории Евгений Ахмедов) более традиционен, если не считать арии «Куда, куда», которую он поет сидя на камине рядом с Ольгой, но и ему экспрессии не занимать. Татьяна -Татьяна Рягузова - совсем не томная девица, она не отстает от Ольги, бывает и озорной, и гневной - на домашнем балу решительно дает Онегину пощечину за Ленского. И даже экзальтированной настолько, что хоть кино в эстетике великого немого снимай - слуги ей и подсветку в сцене письма выкатывают.

Сами слуги тоже весьма выразительны. Особенно маленький, во фраке и кудельках, непрерывно жестикулирующий и вездесущий (Виктор Крылов). Слуги взрослеют и стареют вместе с господами, и даже карлик - странный субъект откуда-то из юношеской поэмы Пушкина - с каждым актом меняет цвет своей длинной бороды, пока его, седовласого, перед финалом все рушащий на своем пути Онегин вместе с часами не выкидывает в окно.

Герои этой истории перед зрителем всегда «крупным планом»: большинство картин идут в просторном белом павильоне, ничем не заставленном. В последних картинах павильон черный (сценография Моники Пормале и Жолдака). Хор тоже не отвлекает внимания, ибо режиссер разобрался с ним решительно: в первой картине выпустил на сцену в бело-черных, похожих на концертные, платьях; артисты спели для господ «Болят мои бедны ноженьки» и «Уж как по мосту, мосточку», спели очень хорошо, сначала спиной, затем на рампу, продемонстрировали себя, и больше постановщик их на сцену не выпустил. Дальше хор находился за стеной павильона и появлялся только в больших окнах и в дверях.

Окна в мир в этом спектакле играют важную роль. Здесь обитает не только хор. Весна души и страсть врываются в них буйными ветрами и ветвями цветущих деревьев, которые девушки весело пытаются усмирить, захлопывая створки. А ветви опять врываются, как буйная молодость самих Татьяны и Ольги. А еще в сцене письма на реплике «пастух играет» в проеме окна появляется существо в овечьей шкуре с красиво закрученными рогами и с флейтой. Фавн. Существо, как известно, из архаики нтичной мифологии, первозданно природное и чувственное. Очень оно интересно перекликается и с разливом страсти Татьяны, и с неуемной фантазией ее эротических снов. В глубинах сознания этот фантастический образ ассоциируется у Татьяны с предметом ее страсти. И она не ошибается: ближе к финалу Онегин, объятый той самой природной любовной силой и пытаясь возобладать над нею, бросает наземь красивые рога Фавна и с ожесточением мечет в него ножи. Кто-то, может быть, прочтет эту сцену иначе, но отказать ей в выразительности и экспрессии, соответствующей музыкальному градусу, нельзя.

В Михайловском сейчас хорошая сильная оперная труппа, которая может многое. Она не просто справилась с необычными задачами, которые ставил Жолдак. Исполнители существуют на сцене, за некоторым исключением, вполне органично, сочетая сложный действенный рисунок с выразительным интонированием и красивым звучанием. Это полноценное оперное пение, не только не требующее никаких оценочных скидок на сложность актерских задач, но и несущее в себе сильный содержательный заряд. По крайней мере, так было на спектакле с указанным составом.

Если бы не законченность формы спектакля, предложенной режиссером, можно было бы и побрюзжать: вот опять мешают слушать музыку, сценически разыгрывают увертюру. Но здесь все еще более дерзко. Жолдак придумал пролог и эпилог спектакля, позволив себе «пополнить» Чайковского самим же Чайковским. Сценическая версия увертюры - экспозиция состояния Татьяны к началу сюжетной истории. В белом пространстве сцены, в каком- то нереальном разряженном освещении реальная Татьяна видит девочку, светлое маленькое существо, которое не дается в руки ни слугам, ни самой Татьяне. Ребенок в белом платьице - светлая женская мечта Татьяны, а еще более - ее собственная юношеская суть. В эпилоге спектакля, повторяя увертюру, снова звучит хрупкая, ищущая устойчивости музыка, и зритель наблюдает семейную идиллию. Но не в ней, я думаю, суть. Хрупкое видение из пролога материализуется под занавес в реальную девочку в черном платьице, дочку Татьяны и Гремина. Как и в начале спектакля, девочка - прелестная стремительная Маша Каспарова - несется по сцене, рассыпая бусы, только вначале это были бусы черные, а теперь белые. И в ее каком-то пророческом, почти мистическом жесте - мечта, дыхание жизни, но одновременно повторяемость жизни, возможно, обреченность привычки свыше, что дана заменой счастию и уготовлена этой малышке тоже...

Говорят, Жолдак из спектакля в спектакль пользуется собственными штампами, и не всегда удачно. Да, убитого Ленского можно бы и не поливать молоком в шкафу-гробу, это мало что добавляет. И стиральную машину можно бы не обнаруживать в одном из окон. Но, вероятно, таким образом автор спектакля ставит свое режиссерское факсимиле. Имеет ли он на это право во владениях композитора? Об этом спорят уже целый век, с тех пор, как в опере заявил о себе режиссерский театр. И каждый раз публика, привыкшая к «знакомому мотивчику», не прощает, и не будет прощать дерзость, поиск, находки и ошибки. Но каждый такой шаг в неизведанное, каждое интересное открытие нового в до боли родном старом - это и есть работа с традицией, утверждение ее жизни взамен констатация незыблемости, а значит, смерти. На этот счет есть разные мнения, и это тоже нормально.

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.