Давид Самойлов: "Я считаю себя принадлежащим не только поэзии, но и театру"

Выпуск №4-174/2014, Театральная шкатулка

Начиная с 60-х годов театр все чаще и чаще обращался непосредственно к поэзии. И мы часто с Давидом Самойловичем вели разговоры на тему «поэзия и театр» - двух разных, но очень близких видах искусства. Говорили о метафоричности, о поэтичности той или иной театральной постановки. О работах для театра самого Давида Самойлова. Вот некоторые записи этих разговоров из «Дневника 1984 г.»

О поэтическом театре

В последние годы много говорят, пишут и спорят о поэтическом театре. Как поэт, я, наверное, должен бы быть его горячим сторонником. Но я не понимаю, что такое поэтический театр. Любая очень хорошая пьеса - поэтична. А специально подтягивать или опускать театр до поэзии не считаю нужным. У поэзии свои законы, у театра свои, и, мне кажется, цель театра - быть театром идей и характеров. А то, что мы порою называем поэтическим спектаклем или театром, очень часто именно уход от этих двух главных и весьма существенных функций театра. На сцене может разыгрываться пьеса в стихах, но это совсем другое.

«Вот эта будет шлягер»

Я никогда не был театральным человеком, не было у меня и детской мечты стать актером или режиссером. Но так получилось, что в течение всей творческой жизни мне неоднократно пришлось сталкиваться с театром и работать в нем в самых разных амплуа.

Первым человеком, который привлек меня к работе в театре, был драматург Семен Лунгин. Он писал пьесы и сценарии, я - стихи. Оба были молоды, и я еще не знал, куда пойду, куда нам плыть... А где-то вскоре после войны меня попросили написать песни для одного из спектаклей Театра имени К.С. Станиславского на улице Горького. Честно говоря, сейчас и не упомню, что эта была за пьеса и какие песни я написал, но, видимо, они устроили театр, и вскоре меня пригласили писать песни для спектакля по пьесе А. Симукова «Девицы-красавицы» в этом же театре. И я сразу столкнулся с композитором необычайно опытным в своем роде - замечательным Исааком Дунаевском.

Знаешь, как бывает в театре: корифей заболел, и тогда вдруг актеру третьего сорта дают первую роль. Так получилось с этими песнями: кто-то из известных песенников заболел, а песни нужны были срочно. Дунаевский очень опытным взглядом поглядел тексты, которые я принес, и ту самую, что я подложил под низ, считая ее неудачной, вытащил и сказал: «Вот эта будет шлягер». Песня называлась «Тихий рабочий поселок». Ее затем исполняли по радио и на эстраде, и она действительно стала широко известной.

Впоследствии я писал песни для многих спектаклей. Работал и с театром «Современник», и с Театром им. М.Н. Ермоловой. Все это были подсобные для театра и для меня работы, помогавшие усвоить технику театра.

Один шаг

От песен оставалось сделать один шаг до работы чисто в драматургических жанрах. Для Ермоловского театра я написал новые сцены в пьесе А. Глобы «Пушкин». Уже давно шедшая на сцене, она казалась руководству несколько устаревшей. А первой работой уже непосредственно в драматургическом жанре стала пьеса «Павшие и живые», поставленная Театром на Таганке. Пожалуй, правильнее назвать ее композицией, нежели пьесой. Текст писал вместе с Борисом Грибановым¹ и Юрием Любимовым. Тема памяти - главное в ней. Хотелось рассказать о военных годах, о моих друзьях - поэтах, ушедших и не пришедших с войны - о Павле Когане, Михаиле Кульчицком и о многом другом, что волновало нас в то время. Кульчицкого играл Леонид Филатов, Павла - Борис Хмельницкий. Любимов ввел туда песни Анчарова, Окуджавы, Левитанского, Высоцкого и других поэтов, а музыку к спектаклю написал Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Не могу не сказать и добрые слова о художнике Юрии Васильеве, оформлявшем спектакль.

Перед его началом к кромке сцены выходил кто-то из актеров и просил почтить память погибших минутой молчания. И весь зрительный зал поднимался и одну минуту стоял молча. Я когда впервые это увидел на премьере, то был весьма и весьма впечатлен увиденным. А еще на сцене Таганки - впервые на театральной сцене - зажегся Вечный огонь по павшим: из чаши вспыхивало пламя, и это тоже воспринималось зрителями весьма и весьма эмоционально.

Мне не хочется останавливаться на тех препонах, что чинили московские чиновники, чтобы Москва не увидела спектакль, вкратце скажу - Любимову указали, что у многих поэтов² еврейские фамилии, хотя, например, Кульчицкий евреем не был. А еще в спектакле они «увидели», что авторы больше осуждают «культ личности», чем фашизм. Не знаю, на каких весах эти люди все это взвешивали, ну да ладно - дела давно минувших дней...

После Таганки я сделал еще одну работу, которая была уже гораздо больше пьесой, нежели композицией, - «Лейтенант Шмидт» для опять-таки Ермоловского театра (в содружестве с В. Комиссаржевским и И. Маневичем), и там уже начальственных придирок не было. Видимо, у Шмидта с фамилий было все в порядке. Я увлекся самим материалом, мне очень нравилась фигура лейтенанта, к которой уже неоднократно обращались драматурги и прозаики. В этой пьесе присутствовал один любопытный момент: эпизоды перемежались стихами из «Лейтенанта Шмидта» Б. Пастернака. Прием создавал настроение, была и хорошая музыка. Спектакль получился в какой-то мере условным, но и хотелось, чтобы он был романтическим, не бытовым, поскольку сама фигура лейтенанта Шмидта возвышенна и где-то условна - в пастернаковском герое содержалась некоторая метафора, и вот эту метафору мы и пытались раскрыть.

О форме и содержании

Театр на протяжении моей жизни менялся. Менялись и понятия театральности, условности. Сегодня мы являемся свидетелями возникновения многочисленных студий, театров в фойе, где идут поиски новых форм выразительности, где явно стремление максимально приблизиться к зрителю, где обнажен прием. Вероятно, это веление времени. Но надо сказать, что какие-то вещи были поняты довольно давно, еще в 20-30 годах. Кстати, театр для человека моего поколения и моего способа жизни, воспитания и всего прочего начинался, знаете откуда? От театра двора. Первый театр, увиденный мною, был шарманщик и дворовый Петрушка, уличные акробаты, собиравшие большую толпу. И мне кажется, что этот дворовый театр, мой первый театр, был наиболее впечатляющим.

Хорошо помню свое восприятие спектаклей в театре Наталии Сац, в Детском театре. Они были в общем условны, но воспринимались замечательно. Помню «Негритенка и обезьянку», «Фрица Бауэра».

Конечно, театр менялся. Но, думаю, что тогда и был найден верный принцип. И самое интересное, что, в конечном счете, после перевода таких постановок, театральных, чересчур тяжелых (я не осмеливаюсь сказать слово реалистических), театр вернулся где-то к театру двора. Где нет лишнего реквизита, тяжелых декораций, где главное - действие, мысль и характер. И мне такой театр очень нравится.

Я не специалист, поэтому не могу никаких прогнозов делать, но, кажется, воспринимается лучше всего тот театр. Прошлым летом я видел в БДТ имени Горького «Холстомера», где все замечательно условно и понятно ребенку, где человек играет, приставив себе видимость лошадиного хвоста, играет лошадь. Считаю, что это и есть основы театра - исконные основы театра. Не потому, что театр должен быть не похож на жизнь, ее нельзя восстановить во всех деталях на сцене, поэтому надо брать лишь некоторые детали. Самое любопытное, что дети это очень хорошо понимают. Я, вот, играя со свои внуком, двумя пальцами правой и левой руки изображаю двух девочек, Машу и Любу. И он прекрасно все воспринимает. Значит, ощущение и восприятие условности где-то в нашей природе и природе искусства.

Меня интересует суть искусства, которая и образует его во все времена. А форма - это чувство меры. Если бы кто-нибудь поставил на сцене гоголевскую «Шинель» и Акакий Акакиевич расхаживал бы в джинсах, мне бы это просто не понравилось. Не понравилось потому, что в каждом гениальном образе есть знак и форма истории. Условность и есть обращенное выявление этого знака и формы. Все остальное - поверхностные ассоциации. Что мне всегда не по душе.

Суть, конечно, не в одежде или каких-либо других атрибутах театральности, а в верности духу истории. Театр - глубоко исторический вид искусства. Образ Акакия Акакиевича может быть решен на сцене вполне «современно», но он осуществлялся в конкретных обстоятельствах, которые необходимо учитывать.

В роли режиссера

В свое время меня привлек театр чтеца. Обычно или часто со сцены просто читают стихи или прозу, я решил создавать литературно-драматические композиции, этакие «чтецкие» пьесы и сделал их несколько: об Эйнштейне, Алексее Константиновиче Толстом, о поэзии 20-х годов. И выступил в роли не только автора, но и режиссера - пьесы эти разыгрывает, как правило, артист Рафаэль Клейнер³. Но, может быть, самой любимой моей пьесой явилась пьеса о Пушкине, написанная к столетию открытия памятника.

Все это я считаю своими театральными работами, как авторскими, потому что это все же скорее пьесы, нежели композиции, так и режиссерскими - здесь я впервые выступил в такой роли. У меня, правда, был всего лишь один актер, но все равно - работа была режиссерская. Мне приходилось решать мизансцены, трактовку образов, и, признаюсь, это было одним из самых приятных моих театральных переживаний.

«Слоненок» учится

Для меня театр тесно связан с работой на радио и телевидении. То есть писание песен для спектакля и для фильма почти одно и то же. Правда, в спектакле они звучат обычно целиком, а в фильме, по воле режиссера, порой остается одна фраза, но это уже специфика жанра.

Мы с композитором, моим другом, Борисом Чайковским много лет сотрудничали для детского радиотеатра. Мы пишем также небольшие мюзиклы, написали уже шесть произведений, в которых весьма существенный элемент - музыка. Это уже не какие-то переделки, а чисто авторские работы. Я сделал целую серию для детей о Слоненке: он и путешествует, и день рождения отмечает, и в школе учится. Несколько передач было на радио, некоторые записаны на пластинки, а по одной из пьес режиссер И. В. Уфимцев снимает мультфильм. А в 1982 эти стихотворные пьесы-сказки вышли в издательстве «Детская литература» с рисунками художника Сергея Коваленкова, которые мне очень нравятся.

О «Маме, Капе и Волке»

После «Слоненка» я решил попробовать переписать мировые сказочные сюжеты, они все прекрасно известны, ну, например, «Кота в сапогах» или «Красную шапочку». Сейчас я думаю написать про «Мальчика-с-пальчик». Меня всегда интересовало, почему детям эти несложные сюжеты так нравятся. Ну, «Кот в сапогах» понятно - здесь более или менее детективный сюжет, а вот почему «Красная шапочка»? Однажды я слышал выступление Сергея Образцова. Он сказал, что не ставит «Красную шапочку», так как сюжет сказки жестокий. Конечно, если воспринимать то, что там происходит, всерьез, то действительно жестоко. А воспринимать надо не всерьез. Это - игра, дети всегда с большим интересом относятся к тому, что кто-то что-то ест, потому что сами постоянно все тащат в рот. И я написал веселый спектакль, который называется «Мама, Капа и Волк», где сразу же, сначала, подвергается сомнению название сказки: а почему, собственно, девочку зовут Красная Шапочка? Таких имен не бывает: Красная Шапочка, Синяя Кепочка - и просто допущена ошибка, звали ее Краскина Капочка. И вот эта моя героиня, Краскина Капочка, действует в ситуации знаменитой сказки.

Театр всегда состоит наполовину из несбывшихся надежд

Недавно ко мне обратился главный режиссер Рижского театра юного зрителя А. Шапиро. Он попросил меня переделать пьесу Сен-Бенелли «Рваный плащ». У этой пьесы долгая история, она была популярна в десятых годах нашего века, перевел ее Амфитеатров довольно скверным стихом, какой-то кусочек перевел Александр Блок и мы его сохранили. В общем, она старомодна, сентиментальна и длинна. Работая над нею, я понял, как сильно изменились наши понятия о том, что такое пьеса и какой она должна быть. Мне пришлось ее сжать, из 104 страниц я оставил 80, из оставшегося переписал 700 строк заново. Кроме того, я постарался избежать сентиментальностей, которые в ней есть, и написал песни и стихи.

Конечным результатом всей этой работы в театре явилась пьеса. Она, правда, еще не опубликована, но, я думаю, увидит свет не только на журнальных страницах, но и обретет свою театральную жизнь. Вероятно, театр всегда состоит наполовину из несбывшихся надежд, но верю в то, что, если дело сделано, оно сгодится.

Я считаю себя принадлежащим не только поэзии, но и театру

... и поэтому думаю и о дальнейшей работе в нем. Мне кажется, театр наиболее пронзительное искусство (я считаю, что поэзия, конечно, выше, но это уже из профессиональных пристрастий). После поэзии театр, по-моему, выше всего, лучше всего. Он действует, как и поэзия, непосредственно через зрение и слух, а это два самых непосредственных канала восприятия. Роман же действует через осмысление, зрение там - просто техника чтения. Поэтому именно театр - такой вид непосредственного, на глазах созидаемого искусства - меня очень привлекает. И в чем-то считаю себя принадлежащим и театру.

Сейчас время сложное, опасное время, когда перед человечеством стоит дилемма - быть или не быть, причем не в том Гамлетовском понятии быть или не быть ему, Гамлету, а быть или не быть всем нам, нашим детям, нашим старикам, нам самим, и я думаю, что одна из обязанностей писателя и драматурга в наше время - написать об этом.

1 Борис Тимофеевич Грибанов (1920-2005) - редактор, литератор, в свое время возглавлял редакцию «Библиотеки всемирной литературы» в Худлите, друг Д.С.

2 Пастернак, Коган, Слуцкий, Левитанский. Да и сам Самойлов не вызывал никаких сомнений (прим. - Г.Е. из 2 014 г.).

3 Ныне - народный (примеч. - Г.Е.).

Фотогалерея