Евгений Любимов. О честности актера

Выпуск №5-175/2015, Гость редакции

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу.

Из Пушкина

На самом деле, большой необходимости в преамбуле к тексту беседы с актером Евгением Любимовым - нет. И всякому, кто не поленится ее прочитать (а кто если только начнет - до конца дочитает непременно) - будет понятно: что за редкостный перед нами персонаж. Поэтому - один только штрих, случившийся уже после. Сидели и смотрели на видеозапись «Мизантропа» в постановке Эфроса. Я - в энный раз, Любимов - впервые. Как он смотрел... Наверное, он и раньше догадывался, что бывает (либо - может быть, либо - должно быть), когда театр оказывается - Театром... Мне показалось, что подтверждение своих догадок (своих, быть может, мечтаний) он увидел воочию - впервые. Говорить ничего не стал. На вопрос, понравилось ли, ответил: что слово это здесь ни при чем. Сказал только: такой спектакль может быть только последним... так ставится точка... «дальше - тишина»...

- Давайте начнем с жизнеописания, чтобы все понимали, кто к нам пришел.

- Итак: родом я из Новокузнецка, и при нашем Драмтеатре была детская студия. Антонина Ивановна Александрова, артистка этого театра, которая в нашей школе ставила праздники и разные мини-спектакли, ну и я всегда в них участвовал, однажды мне предложила: приходи, возьмем без прослушивания. Пришел - там полно народу, дети всех возрастов, все с родителями. А я один - потому как «по знакомству», скажу: «Здравствуйте, я Женя Любимов», и меня примут. И вот подходит моя очередь, я произношу «пароль» - а в ответ слышу: «Очень рады. Что будешь читать?» А я же не готовился. От неожиданности у меня выскочили из головы все известные мне стихи... В общем, спел я им песню из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Помните, наверно. «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь...», и еще танец маленьких лебедей станцевал. Ну, взяли... Позже студия переросла в некое подспорье театра, мы участвовали в спектаклях, даже получали зарплату. Так что первый мой заработок случился в четырнадцать лет. Трудовая книжка появилась, все серьезно.

- И что же: понравилось?

- Понравилось - на уровне хобби. Но никаких мыслей продолжать дальше совсем не было. Был увлекающийся шалопай... Но время-то шло, школа заканчивалась, надо было на что-то решаться. А дело еще в том, что в десятом классе у меня случилась большая-большая любовь. Очень серьезная...

- А вы вообще серьезный?

- Ну... да. Наблюдающие меня со стороны говорят, что невыносимо серьезный. Потом, уже в институте, мастер мой мне часто говорил: «Что ты смотришь на меня таким испепеляющим взглядом?» А я просто внимательно его слушал.

- Точное слово: испепеляющий. Взгляд на фотографии, которая висит в фойе вашего театра. Понятно, что вы просто смотрите в объектив - а глаза прожигают, пробуравливают. Невозможно! Да вы посмотрите сами!

- Смотрел, на меня как-то не действует... Мне раньше всегда давали больше лет, чем было на самом деле. Я говорю: да ладно, я еще молод...

- Ну и дальше что?

- Я же сказал: случилась любовь. Не влюбленность школьная, а вот такое, очень сильное. А она уехала в Новосибирск поступать в театральное училище, была на год старше. Ну, и на следующий год я собрался, естественно, за ней. К тому моменту я уже знал, что поступать буду именно в театральный. И вот тут большое спасибо моим родителям. Папа сам когда-то отдал дань актерству - играл в народном театре, хотя профессии не обучался, как и мама, закончил педагогический. Только мама стала-таки педагогом, преподает в школе английский, а папа пошел в школу милиции, теперь майор в отставке... Так вот, когда я им объявил, что собрался в артисты, в ладоши, конечно, не захлопали, но отец сказал, что если так, то либо в Питер или в Москву, либо никуда! Тогда я их, конечно, за это возненавидел, сейчас-то понимаю: слава богу! Питер в итоге оказался выбором случайно-вынужденным: там прослушивания начинались позже - когда я сдал все школьные экзамены, в Москву ехать было уже поздно. Меня приняли на платное отделение, на бюджет перевели только с третьего курса. С моим мастером, Анатолием Самойловичем Шведерским отношения были непростые, он меня не принимал, и я так никогда и не стал для него «своим». Отчего это происходило так, а не иначе, - не знаю, не понимал тогда и теперь уже не пойму. Слава богу, хватило ума воспринимать и впитывать то, что он говорил. Анатолий Самойлович умер через год после того, как мы выпустились. А в самом конце между нами произошла сцена, которая навсегда осталась для меня загадкой. Шла последняя неделя наших курсовых спектаклей, и вот, после одной технической репетиции, в перерыве я вышел на лестницу, стоял один, курил. А дело в том, что мастеру хоть и было много лет - 83 - но всегда прямая спина, стремительная походка. И вот смотрю, выходит из зала старый, больной человек, первый раз таким его увидел. Шел, во что-то свое погруженный, прошел мимо меня, чуть ли не шаркая ногами, потом вернулся, взял меня за руку: «Ты хороший человек». Сказал и пошел дальше. А я так и остался. Вот чтó это было? За все годы! Единственные три слова, адресованные непосредственно мне: не артисту, не студенту, не единице, значащейся у него на курсе, - мне, в меня. Да, я это помню.

- Хочется минуту помолчать. Дух перевести. И от того, что он сказал, и что вы это мне рассказали. Я это тоже запомню. Мастера вашего я не знал, но зато вас теперь знаю. Ну, и что дальше?

- Пошли показываться по питерским театрам. В Александринский, в Театр Сатиры на Васильевском острове, в Комедианты... В Москву тоже ездили: во МХАТ им. Горького, в Et cetera - все мимо! И тут звонит однокурсница, рассказывает, что обнаружила где-то наклеенный на стенку листок бумаги: Театр Малыщицкого проводит набор. Что это - не знаем. И так тоскливо, безнадежно: сходить, что ли? Потому что после всех этих забегов уже руки опустились, запал пропал.

- А настроение было какое? Никому не нужен? Пять лет учился - и что? А вы сами-то про себя понимали, что артист?

- Ничего не понимал.

- Сейчас тоже не понимаете?

- Сейчас... Наверно, только начинаю догадываться, что, может быть, в правильном направлении начал двигаться, или хотя бы мозги начали...

- Сослагательно сказал. Аккуратно.

- Мастер нам все пять лет повторял: только когда выпуститесь, тогда только, может быть, начнете, если повезет, если будет возможность - тогда только начнете становиться артистами.

- А он-таки обучил вас мастерству? Мастерству можно обучить? Чему все-таки можно обучить?

- Он говорил, что научить нельзя - можно научиться. А мы можем вам помочь понять самих себя: направить, подсказать, помочь. Слава богу, что я застал последнего педагога той старой школы...

- А он к кому восходит?

- Он учился у Леонида Федоровича Макарьева. Сам он режиссурой не занимался, при этом был замечательный характерный артист. И показывал замечательно. За что особенно благодарен - за первый курс, когда закладывается отношение к делу. За то, что Раневская называла: трепет. Слово, сегодня уже почти не применимое.

- Помните, когда я вам сказал про фразу вашего Федотика: «...если болен ребеночек, то, конечно... Я завтра принесу ему игрушек...», про то, как она у вас звучит. Вы мне ответили: ну так ее просто надо сказать честно. Во-первых, про эту честность надо понимать, во-вторых, надо уметь ее выразить. Видимо, к этому он вас не приучил, а приохотил, открыл, что все дело именно в этом и только в этом. В этом, видимо, для вас - наслаждение профессии: а иначе зачем?

-Так на чем я остановился? А, пошли к Малыщицкому. Показали два отрывка: диалог Катарины и Петруччио и из «Бесов», я - Ставрогин. А дальше - вот опять непонятно. Выходит завтруппой: «Пойдемте!» - Кто пойдемте? Пошли все. Входим. Он сидит. А у него еще с глазами что-то было странное, так, что непонятно, на кого смотрит.

- А он вообще кто?

- Владимир Афанасьевич Малыщицкий. Основатель того, что теперь называется Молодежный театр на Фонтанке. А потом, когда ему помогли с этим театром расстаться, он создал другой театр, совсем камерный, сначала он был на Конюшенной, потом на Восстания. Так вот, сидим мы перед ним втроем, на меня он вообще не смотрит. И я сижу и не понимаю: зачем сижу? И вдруг, уже прощаясь, ко мне поворачивается: ну, вы все поняли?

- Как они с вами играли... Для вас - особая интонация. Здорово!

- Так я попал к нему в театр. Повезло. Только ненадолго. Через восемь месяцев он умер. И тогда я уехал из Питера.

- Восемь месяцев с Малыщицким - что вы успели?

- Восемь месяцев - Осип в «Ревизоре»: так задумывалось, что он пацаненок, в «Капитанской дочке» несколько ролей; в спектакле «Привал комедианта, или Венок Грибоедову» по пьесе Бориса Голлера я играл молочного брата Грибоедова, Сашку. Еще был спектакль «Думающие о России и американец» по прозе Искандера, тоже три или четыре роли...

- С ним было интересно? А вы ведь знали, что он болен?

- Да, было интересно. А что болен - было слишком очевидно. Хотя до последнего момента работал. К тому же, сам играл. Был очень хороший артист. Но все равно, он угасал, и вместе с ним угасало его дело. Вот я шесть лет в Питере прожил, вдоль и поперек обошел, а родным он так и не стал. Идешь по городу - и при всей его нереальной, потрясающей красоте, там хочется умереть. Неспроста все это писалось: «Царицей Авдотьей заклятый, / Достоевский и бесноватый...» Наверно, эта атмосфера способствует творчеству... Но, кажется, что не жизни... Может быть, мою любовь к этому городу можно выразить так: так люблю, что терпеть не могу! И когда уезжал - не в Москву было главное, а уехать из Питера. Я больше не хотел быть здесь. Ни в какой другой театр не хотел. Не хотел больше - ни-че-го. В Москве повторилась питерская история. Везде показался - нигде не взяли. Дальше услышал от однокурсника, что есть такой театр «Бенефис». Пришли - и взяли. Кстати, хотя был конец сезона, но еще шли спектакли, и я посмотрел «Фантазии Фарятьева», и это было неплохо - на тогдашний мой взгляд, во всяком случае. Хотя я и не был согласен с тем, как был решен главный герой. Это было убедительно и хорошо сыграно, но решения там не было. Играли «что написано», и только. Достоверно излагали текст.

- А когда вам был предложен Фарятьев?

- Наверно, на третий год моего пребывания в «Бенефисе». Было начало сезона, наш худрук Анна Михайловна Неровная меня позвала, в руках - текст роли. Пьесу я, конечно, знал, но не сказал сразу «да», сказал, что должен сначала прочитать. Прочитал, и вот тут-то у меня возник миллиард вопросов. И к пьесе, и к спектаклю. Я абсолютно не увидел там родного мне человека, именно в пьесе. Ни одной его мысли не разделял. Знаете, какие обычно вопросы задают: как вы работаете над ролью? Или - как вы обнаруживаете в себе этого персонажа?

- А как вы обнаружили в себе этого персонажа?

- Вот! Раньше я ведь над этим и не задумывался. А как его в себе искать? Где он во мне? Хотя, если тебе предлагают роль вот такую, а не стражника с алебардой, значит, что-то в тебе видят, к ней относящееся. Но я-то в себе этого не вижу. И мне такого никогда не предлагалось. А здесь - пусть не противоположный мне человек, но не близкий. И я вспомнил, как нам мастер повторял: играешь плохого - ищи, где он хороший, и наоборот, играя дурака - ищи, где он умный, и наоборот. Слушая его в аудитории на курсе, я, видимо, не вполне понимал, что на самом деле это значит. То есть, умом-то понимал, но что с этим делают? И другую фразу мастера вспомнил, пушкинскую, он ее постоянно цитировал: «Над вымыслом слезами обольюсь». И все это сошлось в одно: нужно «оплакать» своего персонажа и найти ему оправдание.

- Вы его полюбили?

- Я захотел его понять - для себя. И если какая-то его фраза мне, Жене Любимову, кажется полной ахинеей, то я должен постичь истинный смысл этой фразы, то есть то, что именно он имеет в виду, произнося ее, а не то, что слышится со стороны. То есть, извлечь из текста то, о чем молчит персонаж, о чем думает на самом деле. Ведь самый сумасшедший для себя-то - не сумасшедший. У него есть своя логика, которую он с пеной у рта будет отстаивать. Он не придумывает, не врет - это его со стороны воспринимают каким-то нелепым и странным. Для себя же он абсолютно нормален.

- Он и получился у вас такой, что его можно полюбить. Так что задача вам, видимо, удалась.

- Задача, скорее всего неосознанная, была: чтобы его поняли, поняли его логику. Вот хотя бы в самой первой сцене, когда он рассказывает Александре о своей любви. Он ведь совершенно уверен, что ему невозможно отказать: ведь он-то любит, значит, и его нельзя не полюбить.

- У меня в начале было ощущение от вашего Фарятьева - абсолютно счастливого человека. Изумительно в согласии с самим собой: ну, Ален Делон пришел вместе с Жераром Филипом и всеми остальными - невозможно отказать, тени сомнения нет! Он с собой в ладу...

- И не сомневается в том, что он делает. Правда, не очень знает, как это надо делать, но делает, как умеет.

- Я вам сказал после спектакля, что расслышал не просто интонацию князя Мышкина - но его текст из Достоевского, почти дословно. Никогда даже в голову не приходило. Какое-то бесстрашие - поперек правил, условностей, клише...

- Мышкин - это же чистота...

- У вашего Фарятьева - то же самое! Наивность, чистота, незнание, что может быть как-то иначе.

- Он дважды в пьесе повторяет одну и ту же фразу: «А как же я?» Тете, собирающейся его оставить и уехать, и Александре. Когда он про нее говорит: «Мне без нее нельзя», - то для него это довод неопровержимый. Мышкин живет по наитию, вне плана, а Фарятьев - он же все себе придумал, наперед. И когда не получается, то это не конкретная история дает осечку - это мироздание рушится, теряется смысл жизни. Но ведь поначалу в спектакле игрался счастливый финал: Фарятьев разглядел Любу, понял, что она его любит - и дальше все хорошо! Из полутора месяцев репетиций половина времени ушла на то, что я настаивал на своем праве играть другого Фарятьева. Режиссер мне говорила, что я вхожу в уже существующий спектакль и разрушаю его, а я уверял, что ничего я не разрушаю.

- Верно, никаких мизансцен вы не сломали - но сказку разрушили.

- И рад этому! Видимо, я ее измором взял, и она решила мне довериться. Мне еще в институте говорили, что вот у Станиславского есть книга «Работа актера над собой», а у Любимова должна быть «Работа актера над режиссером».

- То есть, вы такой артист - неспокойный, неприятный?

- Я мерзкий артист, меня все режиссеры ненавидят.

- Но Неровная вас все-таки понимает?

- Ну, наверно. А может, просто сил больше не было спорить - все равно упрется, не переубедишь. Но надеюсь, что мы все-таки поняли друг друга, и Анна Михайловна, сжав кулаки, отдала мне на откуп эту роль. Видимо, в итоге убедил, что мне можно доверять... Во всяком случае, на Бальзаминова я уже вводился за две репетиции.

Здесь вынужден сделать паузу. Дело в том, что в роли Бальзаминова я увидел нашего героя уже после того, как случился этот разговор. Оттого не было у меня на тот момент относительно Бальзаминова вопросов. Но то, что Любимову в этой роли удалось - фантастика! В этом привычно шутейном герое Островского он угадал совсем не бездельника и недотепу, обуреваемого маниакальным стремлением жениться на богатой невесте - но никому не нужного, лишнего человека. Сыграл - и Подколесина, и Обломова, даже Чацкого... Сыграл магистральный мотив всех без исключения героев русской литературы XIX века: одинокость и ненужность. И фатальную невозможность счастья. То, что сорок лет назад столь ошеломляюще открыл Анатолий Эфрос в «Женитьбе», на месте привычной комедии прочитав драму и тем самым совершив один из многих своих великих переворотов в нашем представлении - совсем не только по поводу конкретных пьес и персонажей, - актер Евгений Любимов сделал сам, в рамках спектакля предельно противоположной направленности. Умом, талантом, умением и стремлением внимательно читать слова, которые он со сцены произносит.

- Женя, давайте обратимся к Чеховской лаборатории и к Виктору Владимировичу Гульченко. Вас сюда привел ваш старший товарищ и педагог по Петербургу - Данил Лавренов. Итак?

- Данил позвал посмотреть спектакль, я пошел за компанию. А надо сказать, что, приехав в Москву и походив по театрам (в МХТ - «Тартюф», в «Ленкоме» - «Женитьба»), я очень серьезно огорчился. От открывшейся картины стало мне тоскливо: всенародно любимые артисты - и такая пошлятина!!! А тут - глаза открылись! За столько лет в Москве только у Фоменко была для меня единственная отдушина. И вдруг - такое!

- Такое - это что? Если можно определить словами?

- Скорее всего... сидя в зале, я увидел... даже не в самом материале, и не в актерской игре, и не в режиссерском решении... Увидел бескорыстие исполнителей. Бескорыстие их нахождения на сцене: я занимаюсь конкретным делом, и я получаю от этого удовольствие; и ничего большего мне не надо, я никому ничего не доказываю, ни перед кем не красуюсь. Именно это меня и зацепило. Словно и не артисты даже...

- Захотелось туда? К ним?

- Да! Я ощутил такой глоток свежего воздуха - в этом душном помещении. Все происходит даже не рядом с тобой, а при тебе. Пошлой театральности нет и в помине.

- А предложение Федотика когда возникло?

- Почти сразу. Причем, была обозначена и перспектива Епиходова тоже. А я ведь играл Епиходова в Питере, у Малыщицкого. Это был абсолютно другой спектакль, что меня одновременно и насторожило, и подкупило. Возможностью сыграть ту же роль, но иначе.

- А Гульченко что-то объясняет?

- Объясняет абсолютно все, но не показывает. Объясняет логику роли. Казалось бы: Федотик... Быстренько разведет по мизансцене - и все... Куда там! Два часа рассказывал всю биографию моего персонажа. Про Ирину, про четырехугольник: Соленый - Тузенбах - Роде - Федотик. Еще когда я смотрел у него «Три сестры» в первый раз - очень было интересно наблюдать за отношениями между персонажами. А иногда я вижу, что что-то происходит, но не понимаю - что. Не могу «считать». Я так всегда смотрю «Дальше - тишина». Наизусть знаю. Сцена, когда Раневская несколько секунд смотрит на сына. Крупный план - я не понимаю, что она вкладывает в этот взгляд. На самом деле, видимо, - все! В том числе то, что мы не можем объяснить, она одна знает. Или не знает. Именно в эти моменты работает воображение зрителя.

- Ваш Федотик. Отчего он, так ликуя, говорит Ирине: «Вы не будете в Москве»? Ведь по логике должен сказать грустно, знает ведь, как ей хочется уехать. Чего же ликует? Дурачок? Просто этот мальчишка с щенячьим восторгом, который из него выпаливается, скрыть не может: не уедет - значит, здесь останется. И можно будет еще в этот дом ходить. Но ведь так никто никогда не говорил! А Епиходов - это что такое? Вы сами его таким сочинили?

- Вместе с режиссером. Когда с Гульченко начинали про него размышлять, начинали с конца, то есть, с того, кем он становится. А вот кем он был - как-то не формулировалось.

- То есть, кем он был - это ваше личное творчество.

- Ну, это в моих устах звучало бы уж совсем по-хамски.

- Согласен, пусть это будет мое хамство. Впрочем, объясню причину вопроса. Потому что кем он был - это нечто живое, ужасно интересное, необычное и одновременно завлекательное и убедительное. А вот кем он становится есть для меня сочинение В.В. Гульченко. Его тезис, ходящий по сцене вашими ногами. Схема. Вы замечательно это делаете - но это ненастоящее.

- Вы знаете, тема довольно-таки щекотливая. Я думаю, когда даже хороший (!) режиссер-художник намеренно или ненамеренно становится режиссером-постановщиком, отвергая какие-либо предложения, то в этот момент этот режиссер убивает в артисте творца и превращает его в исполнителя. И тогда возникает несколько вариантов: или артист соглашается с режиссером и все обходится «легким испугом», а дальше все пребывает в гармонии, или не соглашается, тогда они либо расстаются, либо работа продолжается, но рана остается открытой и приходится придумывать искусственные средства остановки кровотечения. Но ведь и артист, играющий поперек смысла всего происходящего вокруг него на сцене, рушит идею всего спектакля... И в таком случае приходится считаться либо со смыслом всей истории, либо с недопониманием артиста. Я до сих пор до конца не понимаю, кого играю в финале спектакля «Вишневый сад». Если в начале он - такой начитавшийся французских романов и Бокля страстный романтик-недотепа, то в финале он для меня абсолютно инертен, и внутри своего персонажа я не могу связать этих двух людей. Во всяком случае, пока...

- Чего же Вы ждете теперь, когда все-таки знаете, что это ваше дело?

- Данил Лавренов мне в свое время говорил: «Стать артистом, попасть в театр - дело нехитрое. Удержаться в профессии - намного сложнее. И в здании театра, и в своем понимании того, чем ты в нем занимаешься».

- Второе, наверно, сложнее.

- Потому что ведь этому абсолютно все противится. И сам себе иногда говоришь: кому все это надо? Займись лучше делом, хоть улицу мети - по крайней мере, чисто будет.

- А вот эти слова Заречной из финала «Чайки»: «...я играю с наслаждением, с восторгом, пьянею на сцене...», - вам эти ощущения известны?

- Это ощущение любого здравомыслящего артиста. От чего можно получить радость? От ощущения, что сегодня ты пять минут или одно мгновение обнажился совершенно и, совершенно не стыдясь, честно говорил о себе. Прикрывшись своим персонажем - о себе! Это очень редко получается - остаться совершенно голым. И такое наслаждение, и тебе не стыдно - потому что в тот момент ты имел на это право...

- А вы про такие свои мгновения знаете?

- Иногда, задним числом. Наверно, как и в жизни: когда происходит что-то хорошее, об этом ведь не думаешь, а думаешь - когда происходит плохое. На самом деле, знаете, что ужасно? Когда проявляется это наше актерское тщеславие, когда артист вылезает вперед персонажа, когда он встает между зрителем и персонажем, когда что-то еще пытается себе отвоевать дополнительное. И за собой иногда замечаю, и так потом мерзко - вроде и не хотел этого... Успех - такая вещь, он ведь будит в нас, невольно (!), такую гадость... Да я даже не про успех. Ведь каботинство часто от беспомощности. Бывает, что ты пустой, как барабан, и хочется лечь, повернуться к стенке и все, а тебе через пять минут на сцену! И спастись можно только партнером, увидеть его живым, заставить себя им заинтересоваться. А если этого нет, если «петелька-крючочек» не срабатывает, ты ему за это мстишь и потом чувствуешь: черт возьми, ведь повел себя, как свинья, такая гадость! Какой бы партнер ни был - это же нечестно по отношению к нему, к себе, к профессии, ну, елки-палки... ну, найди другие способы, будь честен, в конце концов... А ведь еще весь спектакль впереди, и надо за что-то зацепиться, и выдумываешь себе эти манки, и это с одной стороны интересно, а с другой - стыдно так...

- Так чего все же хочется? Ну, Чеховская лаборатория, две роли, одна - совсем маленькая, другая - побольше. Конечно, маленьких ролей нет - но есть же большие. Больших хочется?

- Нормальный вопрос: что бы вы хотели сыграть? Знаете, ведь жизнь идет, что-то предлагает. Еще учась в институте, лет, наверное, двадцать было, я хотел сыграть Ставрогина. Не сыграл, точнее, слегка сыграл. Но в процессе репетиций, разговоров, рассуждений, ломаний копий с Данилом Лавреновым было пережито больше, чем в самом результате. Это было что-то очень ненапрасное.

- А для вас каждая роль - такое переживание?

- Это открытие в себе того человека, которого надо сыграть. Даже если роль на сопротивление. Открытие характера. А характер - это способ отношения к действительности. Мне почему-то кажется, что все люди в чем-то одинаковы. В каждом человеке заложено все. Все страсти, все пагубные желания или, наоборот, все светлые мечты. Всем снятся сны. Просто у кого-то больше одного, а у кого-то - другого. Но наличия всего остального, не столь проявленного, это не отменяет. Каждая роль - выявление этого основного и вызывание его в самом себе.

- На самом деле, интересно бывает, когда артист больше, чем роль... Когда есть роль плюс еще что-то.

- Мне кажется, что персонаж всегда больше, чем артист, и задача в том, чтобы до него дотянуться.

- А с другой стороны, иногда артист знает о персонаже такое, чего тот сам про себя не знает, и даже автор не знает. Накладывается нечто, идущее уже от судьбы того человека, который вышел на сцену. С чужими словами, но с собственной историей.

- Иногда ведь бывает просто пауза, просто взгляд, просто артист молчит, а человек, сидящий в зале, начинает узнавать в персонаже себя, и включаются ассоциации... У него срабатывает что-то свое, собственное.

- Власть актера над залом - материя в своем роде единственная. Когда актер может - все! Та же Раневская: кажется, ходит какая-то еле живая старуха по сцене...

- ...а слезы ручьями. Сколько раз смотрел, наизусть выучил, а не понимаю: как??? Всегда завидуешь бесстрашию таких людей. Оно редко получается, очень редко. Но зато, если происходит...

Фото Сергея МИЛИЦКОГО и Сергея НИКОЛАЕВА

Фотогалерея