Николай Рушковский. Война

Выпуск №9-10 - 179-180/2015, К 70-летию Победы

Мы предлагаем вашему вниманию главу из книги Николая Рушковского «Без антракта», которая выходит в свет летом нынешнего года в Издательском доме «Антиквар» в Киеве. Пользуясь случаем, от всей души поздравляем Николая Николаевича с юбилеем - 11 мая он отпраздновал 90-летие.

Начало войны застало меня в городе Вольске Саратовской области, куда я приехал из Москвы к тетушке после окончания 9-го класса (у нас тогда была десятилетка). В гостях жилось весело и привольно: лето, Волга, катание на лодке, купание...

Война перевернула нашу жизнь. Дядя, возглавлявший авиационно-техническое училище, был назначен начальником гарнизона города и дома практически не бывал. Появлялся лишь изредка - уставший, охрипший. В город стали приходить эшелоны с эвакуированными.

О возвращении домой не могло быть и речи. Одного меня к родителям в Москву родственники не отпускали. И я со сверстниками, с которыми успел крепко подружиться, вызвался помогать строить корпус училища, который возводился напротив нашего дома. Мы изготовляли шлакоблочные кирпичи и таскали их строителям. Кирпичи были тяжелыми, но нужно было спешить, и мы работали, что называется, не разгибаясь, перекрывая все мыслимые нормы. В результате - такая крепатура, что хоть в больницу ложись.

Потом у нас появилась идея всей ватагой поступить на курсы механизаторов. Учитывая военное время, занятия там проводили ускоренными темпами - за две недели. И через десять дней меня направили в богатейший Духовницкий район, где я стал работать помощником пожилого комбайнера. Почти все молодые механизаторы к тому времени уже были призваны в армию, и помощь от нас, подростков, пришлась для хозяйства очень кстати. Лозунг «Хлеб - фронту!» мы, мальчишки, воспринимали буквально, трудились изо всех сил, не уступая опытным колхозникам. Уборочную закончили досрочно и с чувством того, что каждый из нас хоть чем-то смог помочь своему народу в такое трудное время.

В конце сентября я вернулся в Вольск. В армию, несмотря на все настойчивые попытки, меня пока не брали из-за возраста.

Оформив с большими трудностями документы к возврату в Москву, 16 октября 1941 года пассажиром поезда Куйбышев (Самара) - Москва я оказался на станции Рузаевка. В этот день было последнее наступление гитлеровских войск на Москву, поэтому меня в столицу не пустили. Поезд был превращен в оперативный, все штатские высажены, а мои соседи по купе, офицеры, едущие в Москву, уговорили патруль провезти меня менее сотни километров до станции Ковылкино. Оттуда на попутном транспорте - автомобилях или лошадях, запряженных в телегу, - я добрался до Наровчата, до которого было 25 км. Там жила и трудилась известная в своем и соседних районах мамина старшая сестра Александра Васильевна, местный зубной врач. Вот к ней, к дорогой тете Шуре, я прибыл в конце октября. Включился в призыв местной школы, получил хлебную карточку на 400 граммов черного хлеба в день как иждивенец. Вот так в трудные минуты жизни я замкнул свое кольцо.

Наровчат был на пути маршрутов мобилизованных из среднеевропейской части СССР: через него они двигались из прифронтовой полосы в районы обучения и формирования воинских частей в Мордовию, Чувашию и Среднее Поволжье зимой 1941-1942 гг. Каждый вечер приходили эти команды, располагались на ночлег по жилым домам, а утром снова отправлялись в путь. Пешочком.

Больница превратилась в госпиталь. Жили с утра до ночи на новостях по радио. Мы, мальчишки, если не рвались в армию, то, по крайней мере, каждую минуту были готовы к ней.

Так пролетела зима. Фронт, в основном, остановился, а кое-где и подвинулся на запад.

Крупнейшие заводы были эвакуированы на восток (на Урал, в Западную Сибирь, Среднюю Азию). Мама моя со своим заводом «Динамо» им. Кирова 5 декабря (когда немцы были отброшены от Москвы), согласно распоряжению Верховного Совета, переехала в город Миасс Челябинской области, куда я и отбыл по окончании 10-го класса.

6 июня 1942 года я стал токарем-фрезеровщиком на заводе - вошел в рабочую среду. Смена длилась 12 часов (8 работали те, кому не было 16, а мне уже исполнилось 17). Шесть дней в неделю мы работали с 8 до 8 днем или ночью, периодически меняясь. Выдали мне рабочую карточку на 800 граммов хлеба и прочие продукты. За обеды платили сами, ели супы на каких-то крупах (у нас шутили: «Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой»), с соленым помидором. На рынке буханка хлеба стоила больше тысячи рублей, спичечный коробок махорки - тридцать, а зарплата была 1200-1400 рублей в месяц.

18 января 1943 года я получил повестку и отправился в военкомат, откуда меня направили во главе группы номер 10 (это число означало количество человек) в Первое московское артиллерийское училище, готовившее кадры для гвардейских минометов «катюша», которые произвели фурор в сентябре 1941 года под Оршей. Легенды об этих минометах ходили до самого конца войны, а после нее это оружие стали часто выставлять на военных площадках при музеях и просто как памятники.

Вскоре нас перебазировали во Вторую гвардейскую учебную бригаду, в район Боткинской больницы, и стали обучать, как владеть грозными «катюшами», которых существовало много разновидностей. Это были разного объема и калибра огнеметательные конструкции, монтирующиеся на грузовых автомобилях, танкетках, самолетах-штурмовиках, выпускающие снаряды из обитого боковыми брусьями железного ящика без стенок.

До 1944 года стреляли прямо из ящиков, которые выкладывали на раму. Рама упиралась во вкапываемые в землю сошники, подпертые спереди подрамниками, придававшими раме наклон. Высота наклона регулировала дальность полета снаряда. На раму грузилось 8 ящиков, по одному снаряду в каждом. У расчета 4 рамы, значит - 32 снаряда. В батарее три расчета - 96 снарядов, в дивизионе три батареи - 288, в бригаде 4 дивизиона - 1152. В каждом снаряде - 30 кг тола. Под атакой такой мощности противник с трудом мог выстоять. Расчет в пределах 10 человек в это время сидел сбоку от фронта батареи, в ровике. Только отстрелялись - побыстрее убирали рамы, погружали их на машины и сразу уезжали, а то могли разбомбить.

С картами нам, солдатам, дело иметь не приходилось. Потому воспоминания мои, носящие частный, фрагментарный характер, будут привязаны к некоторым крупным объектам и рубежам. Сначала нашу 32-ю гвардейскую бригаду, сформированную из восемнадцатилетних мальчишек под руководством полковника П.В. Колесникова (за глаза звали его «Бородой» - он отпустил бороду и обещал не сбривать ее до Победы), отправили поездом через Днепр в Святошин, на окраину Киева - сильно разрушенного, зимнего, малолюдного. В конце декабря 1943 года готовилось большое наступление 1-го Украинского фронта. В прифронтовых селах за Киевом солдат и техники было видимо-невидимо, на огневых позициях - поменьше и не все на виду. А уж на переднем крае наверху - никого, все в землю закопались. В запруженной бойцами деревне пришлось довольствоваться каким-то большим сараем, где и соломы-то для всех не хватало. Было холодно, тесно, но все же - крыша над головой. Стало смеркаться, нас повезли на огневые позиции. Мы с товарищем моим, Герой Мальцевым, стояли в кузове за кабиной водителя и жадно впитывали новые впечатления...

Из одной хаты вышел боец в гимнастерке, шапке-ушанке и зачем-то несколько раз выстрелил в небо. Затем ушел обратно. Позже поняли: он таким образом чистил ствол карабина.

На перекрестке, возле дорожного столбика, увешанного дощечками-стрелками с наименованиями неимоверного количества «хозяйств», то есть воинских частей, стояла девушка-регулировщица, и каждый проезжающий не мог отказать себе в удовольствии обменяться с ней безобидными репликами, крикнуть что-то вроде:

- Девушка, передний край там? - указывая на запад.

- Да, - отвечала она.

- Значит, я туда правильно еду, - балагур указывал в противоположную сторону.

Невольно рождалась мысль: сколько же на войне людей, находящихся в постоянном движении? А когда наступление на исходе, где же они?

Первый наш залп в составе артиллерии 1-го Украинского фронта отгрохотал 24 декабря 1943 года в 8 часов. У гитлеровцев было рождественское утро. Позже мы видели результаты своей работы: реактивные снаряды не только рвали и громили противника, но и глушили его взрывной волной. Недаром враги так боялись летящих черных снарядов с огненными хвостами. А подготовка к залпу - великий, нелегкий и опасный труд.

Зима была очень облачной, авиация не действовала, а весной взяла реванш. Помню, как после первой бомбежки, когда нас бомбили 90 «юнкерсов», мой товарищ, умный парнишка, сказал мне: «Знаешь, Коля, у меня вся таблица логарифмов вылетела из головы». Я его успокоил, сказав, что у меня она вылетела значительно раньше.

Для нашего 3-го дивизиона операция прошла без особых потерь. Мы еле-еле двигались по жуткому бездорожью к старой границе: Шепетовка, Славута и дальше, лесными дорогами, на Збараж и Тернополь. Проклятые дни, перемешанные с ночами, когда нет ни сна, ни отдыха, когда вязкая грязь по колено, когда отстают тылы (а это и боеприпасы, и горючее, и питание)...

Поздним вечером дивизионы сосредоточились возле штаба соединения, которое поддерживали. Мы ждали разрешения конфликта между начальником штаба дивизиона капитаном В. М. Кисловым и вышестоящим командованием. Этот спор мог закончиться для Василия Мироновича трагически. У нашей бригады, оснащенной старыми, дребезжащими автомашинами ЗИС, вдобавок ко всему, не хватало горючего. Чтобы попасть на огневую позицию, нам надо было проскочить у фашистов под носом по дороге вдоль переднего края, что на такой технике было практически невыполнимо. Или же можно было, вернувшись на север, в сторону Збаража, попробовать перебраться по целине на параллельную дорогу и к утру подготовиться к залпу. Было выбрано второе... Ни опыт, ни самоотверженность наших командиров, ни наша отчаянная работа, когда машины разгружались и загружались, когда под задние колеса буксующих грузовиков бросали собственные шинели и ватные фуфайки, не дали результата.

На рассвете командующий 60-й армией генерал И.Д. Черняховский с сопровождением остановил по пути на КП около нас свою конную группу, с сочувствием посмотрел на расползшиеся по целине грузовики, на бедолаг, выбившихся из сил и потерявших надежду на выполнение боевой задачи. Его доброжелательный вопрос: «Ну что, гвардейцы, сидим?..» - был для каждого из нас таким убийственным, что и ныне вспоминается как кошмарный сон.

Затем - окружение Тернополя. Залпы «катюш». Жуткие по накалу бои, после которых в городе не осталось ни одного целого дома. Бездыханные тела свежеиспеченных новобранцев из Каменец-Подольской области, шедших в свой первый бой, теперь лежали повсюду. Этот «котел» был трагичным для гитлеровцев и очень тяжелым для нас. За это суровое испытание бригада удостоилась наименования Тернопольской.

Через сорок лет я побывал в этом милом городке, ставшем моей второй родиной. В нем - смесь старой Польши и современной нашей архитектурной «обезлички», а на месте бывшего болотца - гладь вольного озера, где сегодня проводятся международные соревнования по гребле на байдарках и каноэ. Здесь во время войны судьба окунула меня, мальчишку-горожанина, в самую гущу народного горя, поставила на низшую, но самую важную ступень военной иерархии - солдата, рядового.

Солдатская работа была ox, как нелегка: таскали тяжеленные снаряды и по грязи, и по чернозему, спать порой приходилось прямо на снегу, под дождем, на лапнике из елок. Может, именно благодаря своей молодости мы легче переносили тяготы фронтовой жизни. И что примечательно - не болели! Очевидно - из-за психологической мобилизованности, нервного подъема, перенапряжения, которые каждый испытывал в боевой обстановке.

Лето 44-го началось оборонительными действиями за Тернополем под Езерной (теперь - Озерна). Потом - передний край. Залежцы. Артподготовка часа на два или три - и пошли: Золочев, Броды, Львов, Яворов, и - прощай, Советская земля.

Наступление от Ярослава до Дембицы включительно я провел в разъездах между бригадой нашей 3-й киевской дивизии и штабами армий, в которых мы действовали в составе I-го Украинского фронта. Нашего помощника командира батареи назначили офицером связи, дали грузовик «Форд» с водителем и ординарцем. Роль последнего исполнял я. Уже вернувшись в батарею, услышал от кого-то: «Когда уж этому наступлению конец?» И ответ: «А вот танковый десант перебьют до конца - и кончится».

Вот так просто и жестоко. А это же человеческие жизни...

Разгорелось яркое пламя Словацкого восстания. 38-ю армию генерала К. С. Москаленко повернули на юг вместе с нами. Операция и почетная, и очень трудная по проведению: чтобы пробиться к восставшим, надо было преодолеть горный район. Позже, уже из Киева, я был приглашен на Мосфильм режиссером Ю. Озеровым на роль командарма Москаленко, который к тому времени, уже будучи заместителем министра обороны, опубликовал двухтомник воспоминаний, где каждую главу подкреплял копией боевых донесений и архивов Генштаба. Очень интересно. Так что я побывал в этих местах с севера - солдатом и впоследствии актером кинофильма «Освобождение», а еще позже, снимаясь в этой же роли в чехословацком фильме, - с юга.

Несколько позднее нас сняли с передовой и отправили месяца на два в Раву-Русскую - на отдых и переформировку. Это вылилось в то, что меня, одного баяниста, двух танцоров и запевалу забрали из батарей и направили во взвод связи управления бригады: заместитель комбрига по политической части создавал у нас самодеятельную концертную группу. И так я, бывший до этого «орудийным номером» 2-ой батареи 3-го дивизиона, стал связистом-телефонистом взвода связи управления бригады. Там действовал вместе со всеми на батарее, а тут вдвоем, а то и в одиночку обеспечивал связь с необходимым объектом. Но в мирный период были репетиции, концерты в своих и соседних дивизионах, в госпиталях. Однажды в Раве-Русской редактор армейской газеты майор Тельман (кстати, киевлянин) организовал в полуразрушенном Доме офицеров фестиваль чтецов, посвященный юбилею Ивана Андреевича Крылова. Сейчас в это трудно поверить, но солдаты из разных частей съехались, чтобы читать со сцены басни. Я выбрал себе «Две бочки» Крылова и басню Михалкова.

Когда я стал телефонистом управления бригады взвода связи, то протягивал линию по лощинам да оврагам, по которым немцы стреляли снарядами. Как только связь рвалась, связной должен был бросаться туда - соединять разрыв. Вот тут-то немцы и повторяли удар по тем же целям. Один из наших ребят однажды побоялся вернуться и выжил, но за него погиб другой. Я ему не завидую, хотя никто, наверное, никогда его не упрекнул в малодушии и трусости. Все знали, какими бывают потери.

Впрямую мне не пришлось убить ни одного человека. Но я видел столько смертей! До сих пор помню валявшиеся на земле трупы немецких солдат с пустыми глазницами, на которых намерз лед. После я долгие годы не мог спокойно смотреть на зеркальные солнцезащитные очки - они напоминали мне глаза убитых. Сам я был ранен лишь перед самым Днем Победы, да и то легко. Помню, накануне мы с ребятами здорово «потрофеили». В доме какого-то киношника, где все стены были увешаны фотографиями артистов, а в подвале хранилась целая винная «библиотека», так «начитались»! Меня просто ноги не держали. А тут, как на грех, команда сматывать провода. Погрузили меня ребята в машину, накрыли брезентом - и я уснул, как убитый. При этом забавные парадоксы были в нашем взводе: существовали два святых правила. Первое: как бы ты ни выпил, но на огневую - хоть ползком. И второе: трезвым никогда не отказываться от своих пьяных слов. До сих пор не пойму, как мы, мальчишки, могли выработать такой своеобразный кодекс чести.

На войне вообще случались разные курьезы. Летом сорок четвертого, уже на территории Польши, во время наступления, я попал в караул на склад боеприпасов. Среди леса, в стороне от дороги, штабелями (на некотором расстоянии один от другого) были сложены «головастые» снаряды. Доставляли их сюда за сотни километров от баз снабжения, находившихся на крайних точках восстанавливаемых железных дорог. При отступлении фашисты взрывали не только мосты, стрелки, станции, но и каждый стык рельсового пути - разумеется, там, где они успевали это сделать. В ночь нашего дежурства какой-то вражеский самолет бросил на склад пару бомб. Раскаленные осколки пробили ракетные камеры. В нескольких снарядах порох загорелся, и огромные «головастики» уползли вместе с ящиками, а один снаряд, вырвавшись из креплений, куда-то улетел.

Начальник караула зафиксировал чрезвычайное происшествие, доложил начальству. На «порошинках» снарядов мы принялись готовить себе еду. Очень удобно. «Порошинку» в руку толщиной и почти полметра длиной забивали в землю и поджигали. Одной такой свечки хватало, чтобы сварить ведро картошки. Поели, перекурили. Но... одного снаряда нет, как нет. Долго мы бродили по окрестностям, разыскивая «заблудившегося дурака». Опасности он никакой не представлял, поскольку взрывателя в нем не было, а ракетный порох явно выгорел. Однако для людей неискушенных... Главное - до смены караула «беглец» должен быть на месте. Уже где-то после обеда, ополаскивая котелки в лесном ручейке, от соседей самоходчиков мы узнали, что расчет одной из тяжелых артиллерийских установок с ночи сидит в ровиках и ждет, когда начальство найдет хозяев приблудного снаряда, залетевшего невесть откуда, перебившего молоденькую сосенку и улегшегося головой на крыло самоходки, а ракетной камерой - на бруствер аппарели. Каковы же были радость и удивление артиллеристов, когда два моих однополчанина, взяв «беглеца» на руки, унесли его восвояси.

...На окраине польского города Дембица, во мраке ночной улочки, возле сарая идет какая-то приглушенная возня. Передний край - всего в каких-нибудь нескольких сотнях метров. Подходим. Оказывается, в сарае - оборудованный немцами бассейн с соленым раствором для хранения куриных яиц. Кто с фонариком, кто с сачком, кто с котелком вылавливают куриные яйца, которыми нас не радовал солдатский рацион. Мы тоже наловили и заполнили два снарядных ящика, найденных поблизости. Но как их доставить на батарею? Расстояние - километра два. Останавливаем ездового, торопящегося порожняком в нужном направлении: «Браток, видал, там стоят «катюши»? Так вот, они без взрывателей, а взрыватели у нас, в этих ящиках. Помоги подвезти, только осторожно». Представители разных родов войск к нашим «катюшам» относились с симпатией - подвез. Потом вся батарея старательно взбивала гоголь-моголь.

В Польше был еще один случай. Послали нас на армейскую пекарню за хлебом. Приехали в город Жешув, а там полным-полно солдат Войска Польского - в новенькой форме, чистеньких, как будто и войны нет рядом. Оказывается, на завтра назначено торжественное освящение 2-й армии Войска Польского в главном костеле города, а во дворе этого самого костела примостилась наша армейская пекарня. Заняли очередь, ждем, когда нам хлеб отгрузят. И вдруг из запертого на все замки костела полились звуки органа. Сначала - какие-то обрывки, потом - все более связные и продолжительные мелодии и, наконец - о, конфуз! - «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч...». В святой обители! Накануне торжественного освящения Войска Польского! Отлично помню переполох друзей по оружию - польских жолнежей, рвущихся в храм, чтобы прекратить святотатство. А двери-то заперты! Что было дальше - не знаю, мы получили хлеб и уехали. Краешком уха слышал, что в костеле на великом инструменте «отводил душу» советский лейтенант.

Вторая половина апреля 1945 года. Начало наступления и штурм Берлина. Весна вступала в свои права. Ночи весьма прохладные, днем в зимнем обмундировании жарковато. Ну, телогрейку-то можно снять, а вот ватные штаны - нет.

Ночь перед началом наступления была какой-то особенно тревожной. Воинским частям, которые мы поддерживали, предстояло форсировать реку Нейсе в направлении Шпремберга. Места там лесистые, рельеф пересеченный. По донесениям разведчиков стрелковых соединений, очень много минных полей.

Я дежурил на коммутаторе. Приехал комбриг гвардии полковник E.M. Белов. Озабоченно помолчал и велел не соединять ни с кем из подразделений - только если позвонят из дивизии или сверху.

На рассвете началась артиллерийская подготовка.

На нашем участке продвижение шло медленно. Штаб бригады часто перемещался. Марши были короткие, на них не отдохнешь, и трое суток прошли без сна: непрерывное развертывание и свертывание телефонной связи, дежурства, другие поручения. Обстановка осложнялась тем, что среди лесов оставалось в окружении много групп противника, пытавшихся прорваться к своим, нападая на нас из засад. Они были самой различной численности - от десятка до нескольких сотен солдат и офицеров. Вооружение - от личного оружия до штурмовых орудий и танков. Порой штаб нашей бригады с опушки соседнего леса вдруг начинали обстреливать из автоматов и орудий прямой наводкой.

Поэтому все мы, телефонисты (и не только), были очень рады, когда нас сняли с этого «каверзного» участка и перебросили на правый фланг наступления - на Котбус, на Берлин. С той поры мы взаимодействовали с воинами 3-й гвардейской танковой армии генерала П. С. Рыбалко.

Мы вышли на основную трассу Бреслау (Вроцлав) - Берлин, спешили вперед, а навстречу нам брели вереницы бывших узников фашистских лагерей. В окнах городских и деревенских домов - обилие простыней и белых тряпок. Такие же белые «флаги» - на крышах строений. Местное население Германии сдавалось на милость победителя, но было в этом что-то трусливое и неискреннее. Гитлеровцы вооружали местных жителей холодным оружием с патриотическими лозунгами, выгравированными и вытравленными на лезвиях кинжалов и тесаков, а также пистолетами разных систем. Хочется верить, что люди искренне выбрасывали значительную часть их. Мы находили много кортиков, кинжалов, пистолетов в соломе и мусоре чердаков и дворов, в кучах прошлогодней листвы на приусадебных участках.

Вечером, накануне штурма Берлина, мы прибыли в какую-то деревушку на юго-западной окраине города. На рассвете части, поддерживаемые нами, должны были форсировать Тельтов-канал.

К площади в центре деревни сходились три улицы: одна из них шла в сторону переднего края; по лучу второй, в ста пятидесяти метрах от центра, находился узел связи 6-го гвардейского танкового корпуса, к которому мы были прикреплены и от которого должна была поступить команда к началу залпа; на третьей улице разместился наш бригадный узел связи. Посреди площади стояла большая - выше трех метров - каменная тумба, то ли трансформаторная, то ли рекламная, через которую были протянуты десятки телефонных кабелей к корпусному узлу связи в штаб 3-й гвардейской танковой армии (внутренняя связь каждой из частей, сосредоточенных в этом районе). Разворачивались мы быстро. Настроение у всех было хорошее. Легко сказать - где-то в ближайшем будущем виделся конец войны. За передним краем в дымке угадывались мрачные контуры Берлина.

Командир взвода связи гвардии старшина А.М. Лукманов приказал мне и моему товарищу по отделению Д. Харченко срочно протянуть кабель в штаб 3-й гвардейской минометной дивизии. Расстояние приличное - около десяти километров. Дали нам машину «газик». В кузов были погружены катушки с телефонным кабелем. Проложили мы эту линию быстро. Шустрый Харченко вдоль дороги разматывал катушку, а я ехал рядом в кузове с приготовленной новой катушкой. Кончилась первая - даю конец своего кабеля, Харченко занимает мое место в кузове, а я - бегом вперед. Он соединяет, изолирует концы и догоняет меня на машине, затем мы снова меняемся местами - и так далее. Протянули линию, отпустили машину, и пошли обратно, поднимая кабель на деревья в лесу, на дома и постройки в поселках, - то есть, проводя подвеску. Но по возвращении в бригаду выяснили, что связи с дивизией нет. Отмечу, что вдоль нашей линии связи за каждым углом и деревом «притаились» танк, самоходка, грузовик и другая техника: стоит одному из них на этом десятикилометровом отрезке «повернуться во сне», как от кабеля остаются обрывки. Короче говоря, Харченко и я с телефонными аппаратами на шее всю ночь мотались туда-сюда на велосипедах, но установить связь между бригадой и дивизией так и не удалось. На рассвете, когда техника стала выбираться из леса на исходные позиции, от нашего кабеля остались мелкие клочки. Кажется, провод мы там и оставили. Как отчитался командир взвода за десять тысяч метров телефонного кабеля - не знаю.

Перед рассветом мы вернулись на бригадный узел связи. Начальник бригады капитан Б.Н. Кухто снял нас с линии и разрешил отдохнуть. Я прикорнул тут же, в комнате, где стоял коммутатор. Сколько спал - не знаю, вероятно, немного, но когда меня разбудил капитан, на улице уже светало. Кухто сидел за коммутатором сам, все телефонисты были на линии. Под утро бригада осталась почти без связи, так как все «нитки», протянутые через ту злополучную тумбу на центральной площади, вышли из строя. Ночью там прошел танк, случайно зацепил тумбу. Она развалилась, все телефонные линии порвались и были унесены гусеницами и колесами танков, артиллерийских тягачей, самоходок и автомобилей. Когда я побежал вдоль своей линии, идущей на узел связи танкового корпуса, то увидел в рассветной мгле десятка полтора телефонистов, ползающих по площади с концами кабеля в зубах. Они лихорадочно искали второй конец. Подключаясь к каждому похожему кабелю (а в то время связисты работали и на трофейных цветных кабелях), они чаще всего попадали не туда, куда следует. Со сна я все же сообразил, что скорее будет протянуть новую линию - благо было недалеко. Так что за четверть часа до начала артподготовки связь была восстановлена, и команда «Огонь!» своевременно прозвучала и по телефону.

Тысячи снарядов обрушились на голову врага, и если я скажу, что небо стало черным от них, это не будет художественный образ. Я не завидовал тем, кому они были адресованы. Под прикрытием нашего огня саперы навели переправу через Тельтов-канал, и на штурм пошли наши танки. Это был действительно заключительный удар по врагу, хотя война еще продолжалась.

В наших гвардейских минометных частях потери были не такими большими, как в пехоте. Думаю, что 60-70% личного состава дошли от Киева до Праги. Мы служили в «привилегированных» войсках, на гвардейских минометах «катюшах», нас берегли. На встрече однополчан в 60-е годы наш командир бригады, полковник Ефим Белов стоял перед нами, плакал, неуклюже вытирая лицо, и взволнованно говорил: «Ребята, я вас берег, как мог!» И я точно знаю, что так оно и было. Мы чувствовали действительно отцовское отношение к нам. Это уже после войны я понял, что наши командиры были ненамного старше нас, а раньше они казались нам бородатыми дедами.

9 мая, когда, наконец, пришло долгожданное известие о победе, мы оказались, по сути, в чистом поле - в Судетах, среди хуторов, мирно пасущихся коров и аккуратных домиков с бассейнами, в которых плавали бидоны с молоком. Место было очень красивое. Горы, роднички, чистое голубое небо... Это было такое выстраданное и долгожданное счастье, что мы ночью выскакивали на улицу и от радости палили в воздух из карабинов и автоматов.

11 мая я проснулся под нашей боевой машиной. Было ясное весеннее утро. Сел в тенечке и думаю: «Вот мне и 20 лет. А отмечать нечем». И вдруг вижу: по дороге идет полк «катюш». А на крыле одной из машин сидит Владик Скрябинский, с которым мы были еще в учебной бригаде, потом вместе воевали, а затем наши фронтовые дороги разошлись. И тут - такая встреча! Узнав, что у меня день рождения, он сделал скромный подарок - привез канистру спирта, которую и на взвод связи, и на батарею хватило. Отпраздновали. Вот так я отметил свой двадцатый день рождения.

Осенью 1945-го Политуправление Вооруженных сил приняло решение о создании библиотек во всех воинских частях. На курсах библиотекарей в Центральной группе войск, в медсанчасти под Веной, я познакомился с моим сверстником - танкистом, механиком-водителем. Парень был родом из Сталинграда. Его семья осталась в городе. Все погибли, кроме младшей сестренки. И вдруг он получает от нее письмо, в котором та сообщает, что скоро ей 18, и она хочет пойти в армию. Парень срочно послал ей телеграмму: «Запрещаю. Пойдешь - прокляну». Я понимаю и разделяю его позицию. В армии женщине очень тяжело. В медицине - еще туда-сюда, но в остальном... Наше общество не обеспечивает истинного равноправия.

Осенью 1944-го, когда нас отвели в Раву-Русскую на переформировку, в полукилометре от нас располагался батальон службы ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение, связь). В сфере их деятельности была не одна область Западной Украины. Посты по три человека, размещенные в десятках километров друг от друга, наблюдали за небом и по радио сообщали данные в центр, в Раву-Русскую. Там находились полторы сотни молоденьких девчонок, прибывших из Аткарска Саратовской области. Мужиков всего трое: командир, старшина и солдат хозяйственного отделения. А тут по соседству появляемся мы, 19-летние «лихие гвардейцы». Столько романов было...

И вот - общее построение, вечерняя проверка. Выясняется, что в строю нет троих девушек. «Где они?» - строго спрашивает командир батальона. Барышни хлопают глазками: дескать, понятия не имеем. Для командира беременность подчиненной было подсудным делом, почти самострелом. Оттого он и боялся их «любовей». Как только в строй прибежала последняя опоздавшая, комбат сказал: «Товарищи! Несмотря на мои неоднократные предупреждения, б.. продолжается!» Наши кавалеры были сбиты наповал такой лексикой, а девчонки и глазом не моргнули, видно, не впервой это слышали.

В начале 1945 года, где-то в Силезии, в карауле, на посту, мне довелось разговориться с соседкой-караульной. Видите, как мы нарушали устав: часовые, а разговаривали. Она была из фронтовой цензуры, т. е. из тех, кто проверял наши солдатские письма и ставил штемпель «проверено». Ночь. Тихо. Походим - поговорим - походим. И эта очаровательная постовая столько мне рассказала о жизни, быте, взаимоотношениях с начальством, что голова шла кругом. Я не говорю, что там, где служили представительницы другого пола, было что-то непотребное. Норма была нормой. Уже по прошествии времени я узнал семьи, которые соединились на фронте.

Но были и исключения. Когда у нас в бригаде создали группу самодеятельности во взводе связи управления, то для расширения ее творческих возможностей присоединили единственную молоденькую женщину, машинистку, пришедшую вместе с комбригом Беловым из штаба дивизии. Способностей ни в вокале, ни в драме-комедии у нее не было. Но все же женщина! И Женя Ефимова активно «вошла в репертуар». Когда бригада перебазировалась на юг, в 38-ю армию Москаленко, в горы, при переезде шел лихой дождь. Я все-таки заболел двусторонней ангиной. Идти на передовую и есть солдатский рацион был не в состоянии. Женя попросила повара сварить мне какой-то супчик. Эта пикантная новость моментально раскатилась по тылам и достигла моей бывшей батареи. Ко мне прикатили казаки: «Ты что, с ума сошел вместе с Ефимовой? В штрафную захотел? Белов же не простит тебе!» Вот она, сила и скорость сплетни! Мой взводный Агзян до самой смерти был убежден, что тут без грехопадения не обошлось.

Обращаясь сегодня к теме женщин на войне, я с глубочайшей благодарностью вспоминаю Марию Ильиничну Груздову и Людмилу Антоновну Родионову, которых уже нет в живых. Мария Ильинична была чекисткой-подпольщицей, фиктивной женой Ивана Кудри. Человек интересной судьбы, с ней я дружил до последних дней ее жизни. Она приходила к моим ребятам на курсе, и хоть не была «рассказчицей», из ее историй вырастали целые номера. Представьте себе судьбу девушки, которая была женой врага народа, исключенной из комсомола и университета. В первые месяцы войны ее пригласили в Центральный Комитет партии, где предложили остаться в подпольной группе. Как она говорила, этот был самый счастливый момент в ее жизни, потому что она почувствовала себя нужной. Будучи комендантом дома на Кузнечной, 4 (теперь Горького), в котором жили офицеры СС и СД, она или кто-то из товарищей следили за теми, кто шел туда на вербовку. Предателей фиксировали, некоторых фотографировали. И всю информацию она пронесла через линию фронта. Мария Ильинична была женщиной необычайной тактичности, скромности и душевного целомудрия, но, когда она вернулась из Москвы в освобожденный Киев, некоторые горожане плевали ей в лицо, называя «немецкой овчаркой». Она, будучи сотрудником органов, ничего не могла сказать в свое оправдание. Вот это было самое трудное в ее жизни.

Людмила Антоновна Родионова была выпускницей студии театра им. Леси Украинки, актрисой Мариупольского театра. Ее дочь Таня Черня потом стала художницей на студии научно-популярных фильмов. На момент начала войны 24-летняя Людмила Антоновна была и Ворошиловским стрелком, и парашютисткой, и медсестрой, и даже на протяжении года участвовала в строительстве Комсомольска-на-Амуре... Когда пыталась выбраться из Мариуполя, стала свидетельницей расстрела немецкими летчиками детей на хлебном поле. Эвакуированным детдомовским ребятишкам в красных галстуках, одетым в белые рубашечки и темный низ (как мы говорили раньше, в «пионерскую форму»), раздали кусочки пчелиных сот, с которыми они разбредались по полю, а немецкие летчики, как рассказывала Людмила Антоновна, со смеющимися лицами охотились за этими ребятишками.

Под вечер она встретила пехотную часть, одетую в какие-то панамы, которая шла к фронту. Это были туркмены. Она пристала к командиру полка с просьбой быть у них санитаркой. Тот отшатнулся от незнакомой женщины в гражданском. Людмила Антоновна, показывая ему какие-то справки, в конце концов, обозлилась, обругала его и сказала: «Вот так тебе и надо: вот ранят тебя, и подохнешь, и никто тебе помощи не окажет!..» Эта речь убедила командира взять ее с собой.

Позднее на участке, где ее полк занимал оборону, готовилось крупное немецкое наступление. На протяжении двух суток слышался сплошной гул моторов. Рельеф местности был таков: балки сходились в одну дорогу, и начиналось село. Она перевязала четырех солдат и воткнула винтовки штыком вниз, чтобы те, кто будет подбирать раненых, находили их в траве. Один лейтенант был тяжело ранен и хотел покончить с собой, но она забрала у него пистолет, сунула в сумку и стала перевязывать. Вдруг в лощину, к дороге стали спускаться немецкие танки. Один из них стал ползать вперед-назад, вперед-назад. Людмила Антоновна приподнялась и увидела, что танк давит тех раненых, которых она перевязала. Затем боевая машина направилась на нее, застывшую и онемевшую. Но машина влезла одной гусеницей на фундамент и перекосилась. Из люка вылез механик-водитель - и она вновь увидела смеющееся лицо. Выхватив пистолет из сумки, выстрелила в него. Что было дальше, не помнит. Свидетели рассказывали, что она оказалась на танке сверху и, когда открылся люк, выстрелила в офицера. Дальше ее считали погибшей. Но на самом деле, раненую, увезли в Кисловодск, в госпиталь, где она вылечилась и летом 1942 года попала под Сталинград. И вот там, как она говорила, «единственный раз в жизни убила своего...».

Людмила Антоновна была в заградительном отряде, обслуживала переправы, то есть приходящие с берега баржи, с которых сгружали раненых. Какой-то солдат-сопровождающий начал паниковать и метаться, мешал разгрузке. Ничего с ним не могли сделать. И тогда Людмила Антоновна застрелила его на глазах командующего армией Чуйкова. Он снял у ординарца с гимнастерки медаль «За отвагу» и повесил ей на грудь. Под Мариуполем Людмилу Антоновну расстреляли немцы, но ее откопали женщины, у которых вместе с ней убили мужей, - заметили тянувшуюся к ним руку. Она, видимо, потеряла сознание раньше, чем в нее попала пуля.

Вот такая судьба человека, перенесшего шесть ранений и четыре инфаркта. Она хотела после войны вернуться в театр, но нашелся один «добрый человек», сказавший: «Ну, куда ты пойдешь? Там сейчас артистки молодые... Ты столько упустила...» Она растерялась. Утром пошла в райком или горком просить направление на работу. Ей дали место на восстанавливающихся шахтах Донбасса. Последние годы она заведовала парткабинетом на заводе «Арсенал». Тут, в 1970-е, ее и нашел орден, которым она была награждена в 1941-м за уничтоженный танк. Это был всего пятый по счету орден Ленина, наградной лист к которому подписал Сталин в первые месяцы войны.

...Весна 1984 года. Тернополь, или, как нам было привычнее, Тарнополь (старое польское название, унаследованное Советским Союзом) довольно громко и торжественно отмечал 40-летие освобождения города от немецких войск. На одном из таких мероприятий, проходившем рядом с вновь отстроенным городским стадионом, на трибуну вышел слепой летчик и сказал: «Поздравляю вас, участников боевых действий, с высшей наградой, которой вы удостоены, - ЖИЗНЬЮ!» Это и моя самая главная награда.

Мои взаимоотношения с фронтовыми товарищами по бригаде остаются драгоценным эталоном дружбы, долга, самопожертвования, чистоты, бескорыстия на грани столкновения Жизни и Смерти. Чувство локтя, ощущение того, что другие стараются делать не меньше твоего, - все это осталось в моей памяти на всю жизнь. Там, на фронте, проявились лучшие черты, присущие нашему народу. Вернее сказать, нашим народам. Война и армия сделали меня настоящим интернационалистом. Тогда никто не выяснял, кто какой национальности. У нас воевали русские, украинцы, белорусы, татары, узбеки, евреи, грузины, азербайджанцы... Было много ребят с Урала и Сибири. И это фронтовое братство - оно дорогого стоит! Сегодня мне кажется, что на войне я чувствовал себя уверенней: знал, что в спину никто не ударит. Сейчас порой такой уверенности нет. Отношения между людьми изменились - в спину могут ударить как фигурально, так и в прямом смысле.

Если бы кто-нибудь из нас, солдат 32-й гвардейской Тернопольской Краснознаменной, орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского бригады, которые прошли с боями от Киева через Правобережную и Западную Украину, юг Польши и Силезии к Берлину и Праге, похоронивших под красной звездой не одного своего боевого товарища, в майские дни 1945 года, в дни всенародной Победы в Отечественной войне, сказал, что мы будем жить в XXI веке, мы бы только посмеялись над ним или сдали в «психушку»...

В конце апреля 2005 года я с тремя коллегами по группе ветеранов побывал в Берлине и в районе Тельтов-канала, форсирование которого мы готовили танкистам. От старого остались только толстые деревья по обочине улицы, измазанные белой фосфоресцирующей краской. Район был промышленно-складским, а стал жилым. Но площадь-перекресток сохранилась.

Меня поразило то, как немцы берегут памятники нашим воинам. Понятно, что нынешнее поколение не несет ответственности за то, что творилось во времена нацизма, но, тем не менее, они ведут себя в этом отношении очень достойно. Это вызывает глубокое уважение.

Сейчас открывается много нового в истории Второй мировой войны. И сегодня уже можно сказать: да, мы победили ценой огромного числа человеческих жизней, но иногда я слышу, как некоторые недоумки говорят: «А что, если бы они нас победили, может, было б не так уж плохо». Они не понимают, с каким страшным врагом нам пришлось воевать! Сегодня, обращаясь мыслью и чувствами к годам всенародного лихолетья Великой Отечественной войны, желаешь детям и внукам, чтобы на их долю не выпало подобных испытаний. Но, в то же время, не дай им Бог забыть нечеловеческий труд, который вынес на своих плечах наш народ, муки и страдания миллионов людей.

Когда кончилась война, и я рвался на «гражданку», мне казалось, что годы, отданные армии, - пропавшие годы. Не то, чтобы деградация, но определенная остановка в интеллектуальном развитии. Позже, когда стал профессиональным актером, а затем и педагогом театрального института, я осознал: в те годы заложилась «копилка эмоциональной памяти», из которой брал и беру по сей день для своего дела.

Фотогалерея