Истории кумыкского театра

Выпуск № 5-185/2016, Театральная шкатулка

Истории кумыкского театра

В наступившем сезоне свой 90 летний юбилей отмечает Московский театр имени М.Н. Ермоловой, в чьей славной и вместе с тем противоречивой истории одна из страниц связана с Николаем Павловичем Хмелевым. В 1937 ом году Студия под руководством Хмелева объединилась со Студией имени М.Н. Ермоловой, и Николай Павлович возглавил Ермоловский театр. «У руля» этого театра Хмелев - артист, режиссер, педагог, яркий представитель второго поколения МХАТа, находился до конца дней, стремясь в работе со своими подопечными придерживаться перенятых им от Константина Сергеевича Станиславского и Владимира Ивановича Немировича-Данченко принципов высокого служения искусству.

Причем, для Николая Павловича это были не красивые слова. Ведь вся его жизнь представляла собой пример безоговорочного творческого максимализма.

Его и болезнь-то настигла, как говорится, «на рабочем месте», то есть на сцене, по ходу генерального прогона мхатовского спектакля «Трудные годы» по пьесе А.Н. Толстого, в котором он должен был создать образ царя Ивана Грозного. О том трагическом событии, произошедшем ровно семьдесят лет назад, 1 ноября 1945 го, пишет в заключительной главе своей, датированной 1980-м и, увы, до сих пор не изданной монографии о Николае Хмелеве его ученик - режиссер, театровед Виктор Григорьевич Комиссаржевский (тоже, кстати, не чужой человек Ермоловскому театру и автор книги «Хмелев за режиссерским столом»).

Именно эта, без сомнения, одна из самых сильных в эмоциональном отношении глав и предлагается вниманию читателей. Называется она

 

ПОСЛЕДНЯЯ РЕПЕТИЦИЯ

 

Все, что происходило в день этой репетиции, записала Ольга Сергеевна Бокшанская, и записала так точно, что записи эти можно считать своего рода «классикой документа». Многие годы, работая секретарем Владимира Ивановича Немировича-Данченко, она была человеком, тонко понимающим театр и, зная, как верил в Хмелева Немирович, отчетливо представляла масштаб случившегося в тот день - 1 ноября 1945 года. Кроме того, она любила Хмелева как артиста, но записала этот день как протоколист, который прячет свои чувства за точным изложением фактов.

Я мог бы попробовать восстановить последний день Хмелева по многим свидетельствам (они есть у меня, и будут порой кратко перебивать ее запись), но в этой документальной повести счел уместным отдать роль главного свидетеля именно ей.

 

О. С. Бокшанская: Начало репетиции было назначено на половину двенадцатого, но негласно считалось, что она начнется никак не раньше двенадцати.

Было около десяти, когда он появился за кулисами. На спектакли, на генеральные репетиции он всегда приходил рано, задолго до начала, любил одеваться без спешки и суеты.

Он вошел в свою уборную и тотчас его постоянный портной-одевальщик Илья Александрович Трунков - его любимец Илюша - вошел вслед за ним, помог ему раздеться и надеть театральный костюм. Хмелев был в отличном настроении, оживленно расхаживал по уборной. Однако, когда он к красных шароварах и белой полотняной рубашке, красных бархатных сапогах сел к гримировальному столу и М.Г. Фалеев пришел его гримировать, настроение его упало, и он сказал Фалееву, что чувствует себя неважно, плохо спал, почти не спал... Такая ответственная репетиция, а самочувствие дурное.... Просто беда!...

- Брось, постоянно это с актерами бывает. И с тобой тоже всегда, - сказал Фалеев...

Грим удался, и ему понравился. И постепенно к Хмелеву стало возвращаться хорошее, спокойное, сосредоточенно-душевное состояние.

В уборную вошел постановщик спектакля А.Д. Попов. Хмелев сказал ему:

- Знаете, чувствую себя прекрасно, голова ничуть не болит, такая свежая, ясная...

Прошло какое-то время. Начало репетиции все еще задерживалось. Он стал терять терпение: «Черт знает, что такое! Разве нельзя так сделать, чтобы репетиция начиналась вовремя!», - сердито говорил он, шагая по коридору».

 

Это была первая после летнего перерыва генеральная, которую в театре обычно называют «адовой». Здесь, как правило, многое мешает актеру: проверяют установленный ранее свет, что-то не хватает из реквизита и костюмов, какие-то неожиданные пожелания возникают у режиссера, в общем, в этой задержке не было ничего исключительного - обыкновенный театральный «ад» первого прогона в гримах и костюмах. Но Хмелев был прав: если бы действительно этот «ад» был «вымощен» добрыми намерениями всех, его, наверное, можно было бы предотвратить.

 

О. С. Наконец, дали первый звонок. Он вошел в свою уборную, надел тяжелый костюм: парчовое одеяние, бармы, шапку Мономаха и пошел в зрительный зал посмотреть, как пройдет первая картина.

Фотограф М.А. Сахаров стал его уговаривать: «Пойдемте, я вас сфотографирую». Хмелев отказался: «Нет, нет.... Да и примета плохая - сниматься, не сыгравши роли...».

В час дня начали первую картину. Хмелев сел в восьмом ряду, рядом с режиссерами. Раза два он наклонялся к Кнебель и говорил шепотом: «Хорошо все у них получается, право слово, хорошо. Как мне после этого играть, выйдет ли у меня так же складно?»

В тоне не было ни нервности, ни тревоги. Это было озорное, типично-хмелевское актерское кокетство. В какой-то момент Кнебель сказала ему: «Тяжело Вам в этой шапке, снимите ее».

Он послушно снял, положил на режиссерский стол, но вскоре опять надел.

 

Вероятно, Мария Осиповна заметила, что Хмелев слегка морщится от ощущения какой-то тяжести в голове, и поэтому предложила снять шапку. Эту шапку во время сцены в «Земском соборе» он несколько раз поправлял, хотя знал, что каждое движение неподвижно сидящего Грозного - это резкая «мизансцена тела», как говорил Немирович.

Кто-то говорил мне, что в это утро, примеряя шапку, он все время жаловался: «Тяжело, давит...». Но виновата в этом была не шапка Мономаха.

 

О. С. В это время Сахаров опять подошел к Хмелеву и стал уговаривать его сняться... Ему явно хотелось сняться, но он почему-то скрывал это. Постояв минуту в нерешительности, он пошел на сцену, где уже стояла декорация первой картины... Сахаров из зрительного зала сделал два снимка.

- Знаете, это важно - зафиксировать грим, я доволен, что снялся.

Он был в радостном, счастливо-возбужденном состоянии. Все было готово к началу. Началась картина «Земский собор».

Сегодня он играл в полный тон, давая настоящий раскат роли, играл так вдохновенно, невероятно сильно, что А.Д. Попов сказал М.О. Кнебель с беспокойством: «Как можно так тратиться?! Ведь у него еще весь спектакль впереди! Это какое-то самосжигание!».

Когда начиналась вторая картина и дали занавес, Хмелев сказал помощнику режиссера Бутниковой: «Ксения Яковлевна, вы сразу не начинайте следующую, я что-то устал, пить хочется...».

Бутникова предложила, что сейчас принесут что-нибудь выпить. «Нет, я в зрительный зал сейчас пройду, там чаю налью»... Трунков стоял уже в кулисе и ждал (Хмелев должен был переодеваться к следующей картине). Хмелев позвал его: «Илья Александрович, давай поскорее переодеваться, я что-то нехорошо себя чувствую».

Они вошли в декорацию опочивальни. Хмелев сказал: «Ноги меня не держат, что-то и сердце щемит», - и он прижал левую руку к груди, сжав в пальцах одежду... Он позвал Бутникову: «Ксения Яковлевна, помогите мне надеть кафтан, никак в рукава не попаду...». Одевшись, сказал Трункову: «Проводи меня, пожалуйста, в зрительный зал». И пошел к авансцене, тяжело опираясь на плечо Трункова.

Занавес был закрыт. Он обогнул занавес с краю. «Мне к вам прийти?» - крикнула Кнебель из восьмого ряда, едва увидела его у левого портала. «Нет, я иду к вам», - ответил он и занес ногу над рампой, чтобы ступить на боковую лестницу в зрительный зал. И вдруг пошатнулся и как-то странно припал на одну ногу. Его тотчас же поддержал Трунков и еще кто-то.

 

Этим «кто-то» был Петр Григорьевич Чернов, что играл одного из опричников. Хмелев давно, еще на вступительном экзамене приметил этого молодого актера и доброжелательно следил за его движением в театре.

«Что это он такой тяжелый!, - удивился Чернов - ведь в жизни он не такой уж могучий». «Ну вот, теперь все в театре будут говорить, что Хмелева на руках носят», - шутил Николай Павлович, пока его несли в зрительный зал и усадили в одно из кресел первого ряда.

 

О. С. Все бросились к нему.

- Вы оступились?

- Нет, голова у меня закружилась, - сказал он растерянно - что это со мной? Какое странное состояние! Что это? Почему закружилась голова?...

Он казался очень испуганным.

Потом стал стремительно и сильно рваться с кресла вперед: «Я пойду туда... Я пойду к себе... Там отлежусь», - говорил он прерывисто.

Больших физических сил стоило Кнебель удержать его в кресле. Руки его были влажны, пот выступил на бледном под гримом лице, даже шея была влажная. Вдруг он посмотрел на Кнебель очень пристально и спросил: «Как я играл?». Глаза были ясные, живые. Кнебель стала очень хвалить его за вторую картину:

- Неправду вы говорите, вы меня утешаете...

- Да спросите хоть кого хотите. Вот Шверубович (В.В. Шверубович - в то время зав. постановочной частью МХАТ, сын Качалова, театральный писатель - примечание автора) смотрел вас в первый раз, ему очень понравилось...

Тем временем Шверубович и Бутникова побежали на сцену за чем-нибудь из мебели, чтобы уложить Хмелева. Он, видя и слыша их хлопоты, сказал:

- Ничего не надо. Позовите мне Диму Шверубовича. Интересно, какое у него впечатление.

Между тем из зрительного зала уже побежали за театральным врачом Иверовым. В зал вошли Месхетели (директор-распорядитель МХАТ - примечание автора), Прудкин и многие актеры, не занятые в «Иване Грозном». Первый из этой группы людей подошел М.И. Прудкин - один из самых близких Хмелеву людей, и сел рядом.

- А, Марк, это ты, Марк? - говорил Хмелев уже с натугой, и рот его кривился влево.

К первому ряду подошел Иверов:

- Что с тобой?

- Болит, - страдальчески морща лицо, сказал Хмелев, и правой рукой взялся за сердце, провел ею по левой стороне груди и по левой руке до локтя.

 

Как часто за годы до этого - дома, в студии Хмелев вот так же проводил ладонью по левой руке до локтя и говорил: «болит», и все подшучивали над его мнительностью, не принимая этого всерьез. Но, оказалось, что Хмелев не шутил.

 

О. С.: Иверов поспешно ушел. Хмелев опять обратился к Кнебель:

- Ну, а это место, как я сыграл? А этот вот кусок?

Он перебирал отдельные места из второй картины, отчетливо все помнил. Но, видимо, ощущение испуга, растерянности и тревоги не оставляло его, и он старался скрыть его шуткой, юмором. Он говорил:

- Это я не по системе играл, вот и стало мне плохо. Это в наказание за то, что не по системе играл.

Он выговаривал слова так, как будто говорил сквозь сжатые зубы.

 

Как странно, Хмелев действительно был очень мнителен. Помню, как он должен был в Ермоловском театре смотреть прогон какого-то спектакля, зашел к себе в кабинет и долго не выходил оттуда. Мы его ждали. Обычно он был пунктуально точен. Наконец, я вошел к нему - проверить, что случилось. Он сидел бледный, с трагическим лицом, и сказал, что с ним случилось нечто ужасное, и нужно немедленно вызывать врачей. Оказалось, что маленькая соринка попала ему в глаз. А сейчас он находил в себе силы шутить, чтобы успокоить других, понимая, что с ним случилось что-то непонятное и страшное.

 

О. С. Движения губ были частично парализованы. Он это заметил и испуганно спросил у Иверова:

- Скажи, это кондратий у меня?...

Он наотрез отказывался лечь.... Наконец, все-таки уговорили его. Он лег и как-то весь потянулся, - это было движение человека, который прилег отдохнуть. Но тут же стал порываться встать, говоря:

- Я сейчас буду репетировать...

Фалеев, видя, что репетиции конец, подошел к нему и снял с него парик, бороду и усы... Все кругом почувствовали, что Хмелев остро ощущает неловкость своего лежания в зрительном зале и странность всего происходящего. И все старательно подхватывали шутки, которыми он бравировал:

- Расскажите Марку, как я играл, - говорил он Кнебель, - вот теперь, когда я хорошо играю, никто не зайдет посмотреть, а на разные неудачные репетиции непременно являются. Расскажите Марку, что я хорошо играл, хотя и не по системе. Оказывается, можно хорошо играть и не по системе.

Его перенесли, несмотря на его сопротивление, в ложу дирекции. Перстни Грозного на его руках, ударяясь, звенели. Он продолжал шутить, обращаясь к Прудкину:

- Это мускульное напряжение. Знаешь, как говорил Станиславский, у меня произошло перенапряжение мускулов. Не по системе играл.

Помолчал и добавил:

- А, может быть, так и нужно играть не по системе... Но чтобы до обморока!

Вдруг после короткого молчания он сказал Прудкину:

- Марк, я умру? - и уже утвердительно - Я умру. У меня удар...

Прудкин ответил быстро, изо всех сил старался быть спокойным и беззаботно оживленным:

- Что ты, Коля! Ты же видишь, ничего страшного. Ну, давай здороваться... Давай руку...

Хмелев перестал ударять в стену рукой и подал Прудкину правую руку...

- Ну, теперь левую давай...

Но Хмелев снова подал правую... Он весь горел. Трунков принес очень много полотенец и лохань с водой.

М. Прудкин: Я очень хорошо помню, он то и дело опускал два пальца в лохань и к виску, в лохань - и к виску. К виску он приставлял пальцы, как это делал Алексей Турбин.

- Я сейчас пойду репетировать...

И всем телом порывался вставать. Его держали. Он лежал, почти не подымая век.

О. С. Иверов, который все время был в комнате, решил сделать кровопускание, не дожидаясь прихода вызванных врачей. Из локтевой вены он взял полтора литра крови. Прудкин и Кнебель, помогая ему, держали руку Хмелева. Капли его крови упали на их руки... и красный кафтан был влажен от пролившейся крови...

Его голову надо было держать в холоде, а ноги - в тепле. Бутникова принесла из бутафорской одеяло, которым накрыта Анна Каренина в картине «Примирение» и каренинский плед Хмелева из третьей картины.

 

Каренинский плед вернулся к нему. Вещи, что Хмелев так трогательно отбирал для каждой роли, прощались с ним. Последние слова, что он произнес в картине «Земский собор» в Грозном, после поединка с Пименом, были обращены к Малюте, вставшем на пути митрополита:

«Малюта, отойди от двери, подобает смириться мне...».

Смириться? Это не могло быть последним словом Хмелева.

Так и было. Хмелев не смирился даже с близостью смерти.

Где-то выше Ольга Сергеевна свидетельствует, что перед забытьем Хмелев вдруг стал очень настойчиво говорить:

- Продолжайте репетицию... Начинайте третью картину... Я сейчас встану и приду...».

Он сердился, видя замешательство.

«Начинайте третью... Я могу дальше репетировать, сейчас приду... Я пошлю из ложи проверить, репетируют ли...».

И режиссеры обещали выполнить его приказ:

«Хорошо, Николай Павлович, мы идем в зрительный зал и начинаем третью картину.

Не открывая глаз, он одобрительно закивал головой. По выражению лица было видно, что он доволен.

Вскоре сознание оставило его и больше не возвращалось. Между тем, дома у Хмелева о случившемся узнали почти с возвращением Надежды Сергеевны... (Н.С. Черной рассказала о случившемся практикантка МХАТ, студентка театроведческого факультета Г.А. Юрасова - примечание автора).

В это же время позвонили из театра, думая, что Надежда Сергеевна еще ничего не знает, осторожно прося ее прийти... Она пошла, но когда пришла, Хмелев был уже без сознания.

Это было для нее так неожиданно, что она не могла осознать происходящего. Она подошла к мужу, взяла его руку: «Ты спишь, Николка! Что с тобой?... Николка, послушай...».

Хмелев не отвечал. Надежда Сергеевна была потрясена. Она не ночевала дома, не видела, как он уходил на эту роковую для него репетицию. Почему-то, читая об этом, я не могу отделаться от того, что в голову лезут воспоминания о трагическом финале чеховской «Попрыгуньи»»: «Дымов! - звала она его, трепля его за плечо и не веря тому, что он уже никогда не проснется, - Дымов, Дымов же!...».

Хмелев не просыпался.

 

О. С. Не было и мысли о возможности катастрофы... Да, случилась беда, но не катастрофа, не непоправимое...

Тогда же приехали врачи: сначала один, потом другой. Нам показалось, что с начала припадка прошло уже очень много времени. На самом деле всего около часа.... Было решено сделать еще одно кровопускание.

Надежда Сергеевна присутствовала при этом. Ей было объяснено, что Хмелева придется оставить в театре, что перевезти его домой решительно нельзя.

 

В этот день, 1 ноября 1945 года, мне домой позвонила заведующая труппой Ермоловского театра Раиса Яковлевна Ганасси и плача, прокричала в телефон, что у Хмелева инсульт, и он лежит в костюме царя Ивана в комнате при ложе дирекции. Врачи опасаются за его жизнь.

Вечером мы собрались в нашем маленьком театрике, что находился на улице, которая носит теперь его имя, и ждали известий. Дни были праздничные, и в театре какая-то организация проводила свой октябрьский праздник.

Рядом с кабинетом, где мы сидели, раздавались смех, шумный говор, звякание ножей и вилок, невнятные тосты - веселое праздничное застолье. В театре, где он лежал, гремела мазурка, которой полагалось греметь по ходу спектакля.

В комнату, где мы находились, вошел еще один из близких Хмелеву людей, и как-то странно хихикая от нервного шока, сказал, что Николай Павлович умер... Ему было сорок четыре года.

... В журнале для записи репетиций спектакля «Трудные годы» появилась запись: « В 6 часов 20 минут, во время спектакля «Мертвые души» в ложе дирекции скончался Н.П. Хмелев - великий актер русского театра».

 

... Я иду по улице Хмелева. Улица крутая, она поднимается вверх, в наши дни. Прохожу мимо театрика, где мы начинали: там теперь звучат голоса молодых и немолодых артистов другого поколения.

Вижу Николая Павловича - веселого, в элегантном коричневом костюме: он стоял с кем-то возле дверей Художественного театра после «Турбиных» и заливался счастливым ребячьим смехом. Я тогда еще учился в школе, и не знал, что он станет моей судьбой.

Потом в памяти внезапно всплывает просьба Хмелева к автору «Бронепоезда»: он просил не выносить его на носилках мертвым в последней картине.

- Я не могу себя чувствовать мертвым, мне трудно лежать, мне вскочить хочется, говорить, драться...

Его просьбу уважили: сначала автор, потом время.

 

Фотография из книги В.Г. Комиссаржевского «День театра»

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.