«Брат Глумов»

Выпуск № 9-119/2009, Гость редакции

Комедию А.Н.Островского «На всякого мудреца довольно простоты» поставил в Дзержинском театре драмы московский режиссер Сергей СТЕБЛЮК. О сотрудничестве с этим и другими театрами российской провинции режиссер рассказал журналу «СБ, 10».

– Сергей Юрьевич, последний раз вы поставили спектакль на Дзержинской сцене 7 лет назад. Что произошло в вашей жизни за эти годы?

– Ну, событий было много. Я считаю, что все они развивались по законам хорошей творческой логики. В 2002 году я стал главным режиссером Омского академического театра драмы, потом была номинация на «Золотую Маску», постановки в Челябинске, Норильске, Томске, Екатеринбурге, Белгороде… Разъезды, встречи, новые театры, новые знакомства.

– Номинация на «Золотую Маску» была со спектаклем как раз Омского театра?

– Да. Это был спектакль «Брат Чичиков» по пьесе Нины Садур, написанной по поэме Н.В.Гоголя «Мертвые души». Вообще это была очень интересная работа – омскому театру в свое время крупно повезло – у руля долгие годы стояло замечательное театральное руководство. За несколько десятилетий создан, по моему глубокому убеждению, первый театр в провинции. Все организовано четко, разумно. Еще в 80-е театром приглашались на постановки известные европейские и российские режиссеры, и это, конечно, позволило вырастить хорошую труппу. О своих спектаклях говорить трудно. Я считаю спектакль «Брат Чичиков» удачным и по постановочной части, и по работе в нем талантливых людей – художников Игоря Капитанова и Фагили Сельской, балетмейстера Николая Реутова, композитора Марины Шмотовой. Вся команда в радости и в хорошем творческом тонусе создавала спектакль, и это, конечно, отразилось на его судьбе. Хотя номинация в том или ином конкурсе не определитель ни таланта, ни творческого потенциала. Да, номинант – это один из лучших режиссеров сезона. Но это же не значит, что, кроме выдвинутых на «Золотую Маску» постановок, в стране больше нет ничего, достойного внимания. Театр затевается не для премий. Куда важнее, чтобы спектакль состоялся, и неважно, в каком театре – городском, академическом, областном. Зритель должен быть удовлетворен. Это самое главное.

– Вас иногда называют режиссером «сумрачной» драматургии. Это из-за любви к Теннесси Уильямсу?

– Что значит «сумрачная» драматургия? Я поставил за свою жизнь около 60 спектаклей и не могу сказать, что Уильямс перевешивал все. Были постановки и Чехова, и Островского… Я не люблю, когда со сцены транслируется какая-то негативная история. Искусство должно нести радость в любой ситуации, даже если это какая-то жесткая и жестокая драма.

Но я люблю работать с пьесами Уильямса… Да, это правда. Кстати, спектакль «Долгое прощание», который в 2001 году я поставил в Дзержинске, – это попытка соединить четыре одноактовки, достаточно сложные и сами по себе… В России такого спектакля больше не было. Эти пьесы вообще очень редко ставят. И если к ним обращаются, то для камерных спектаклей, рассчитанных на крохотные залы. А у нас была большая сцена... И я считаю этот спектакль очень важным для себя.

А по поводу «сумрачности»… Редко кто из критиков умеет судить художника по законам, им самим созданным. Вот и здесь. Ведь и Уильямса трудно назвать «сумрачным» драматургом… Я люблю, когда на сцене отображается «жизнь человеческого духа», когда живые, страстные люди решают сложные вопросы жизни. И неважно, комедия это, драма или трагедия…

– И все-таки, наблюдая из зрительного зала последнюю премьеру, я ловил себя на мысли, что, кажется, понимаю, в чем суть этого термина – «сумрачный», относительно вас.

– Очень интересно.

– Что такое сумерки? Сегодняшний день уже закончен, а завтрашний еще не начался. Период несколько мистический, когда все возможно, когда реальность как бы отступает в сторону, давая простор мистике, фантазии. Вы в своих спектаклях анализируете или пытаетесь анализировать именно такое состояние человека, когда ничего еще не решено окончательно и все может перемениться…

– Можно, наверное, и так понимать. Но, уверяю вас, ничего этого нет в мыслях специально. А сейчас вообще не хочется ничего «сумрачного»… Такой период в жизни. Хочется света, тепла, оптимизма.

– Поэтому в Дзержинске вы решили поставить именно Островского и именно «На всякого мудреца…»?

– Так сложилось. Вообще, у меня самые лучшие воспоминания о Дзержинском театре. Я следил за его работами, за его жизнью, и когда возникло предложение приехать на постановку, я с радостью согласился. В Дзержинском театре трепетное отношение к творчеству, к профессии. Я это говорю без ложного пафоса. А что касается выбора пьесы… Мне кажется, что «Мудрец» снова стал злободневным. Нет, не сатирическая составляющая пьесы, хотя и она важна, без сомнения, а морально-этические вопросы. Во времена, когда старые нравственные ценности проходят ревизию, а новых еще нет, вопрос о том, как выйти в люди, сделать карьеру, становится особенно важным. Зачастую у нас этот путь не перегружен моралью.

Время действия пьесы – период первых российских реформ: отмена крепостного права, появление первых деловых людей и т.д. А поскольку последние несколько десятилетий мы находимся в периоде постоянных преобразований, то эта пьеса особенно интересна. И я люблю Островского. У него всегда интересные диалоги, интересные типы характеров, интересные повороты действия. И потом, это хорошая комедия… При активной коммерциализации театра важно работать с драматургией высокого качества. Почему-то считается, что если комедия, то надо хохотать чуть ли не до истерики, причем над самыми незамысловатыми вещами. Но природа юмора разнообразна. Когда театр берет в репертуар пьесу низкосортную, он, может быть, зрителя и привлечет, но тем самым еще больше испортит его вкус. А Островский – это всегда высокое качество драматургии. Я считаю его русским Шекспиром.

– Меня всегда удивляло, как это получается, что написанный на бумаге текст превращается в сценическое действие. В нем начинают жить реальные люди, бушуют настоящие страсти… Откуда берется режиссерское видение спектакля?

– Все, что связано с творчеством, трудно расшифровывается. Да, есть какие-то законы, технологии, профессиональные тонкости, теория… Вот, к примеру, студенты, изучающие живопись или скульптуру. Они поначалу учатся понимать, что такое краски, или гипс, или карандаш… Потом переходят к каким-то другим вещам. И вроде все изучают одно и то же, но кто-то становится художником, а кто-то хорошим ремесленником. И здесь так же. Читаешь текст, в воображении возникает общая картина, идеи. Потом встречаешься с труппой, начинается второй этап, смутные идеи становятся конкретнее.

Театр – творчество коллективное, должна быть общая заинтересованность в результате. Если ее нет, ничего не получится, каким бы диктатором ни был режиссер. Значит, нужно разбудить воображение актеров, чтобы они начали фантазировать в том же направлении, в котором мыслишь ты. Вообще всегда все бывает по-разному. Удача зависит от массы обстоятельств, от соединения случайностей.

– Ну вот «Мудрец»… Вы сразу увидели для себя спектакль таким, каким он получился в итоге?

– Безусловно, нет. Все рождалось в театре, во время репетиционного процесса. От момента прочтения пьесы до встречи с актерами прошло совсем немного времени, и я не мог придумать все заранее.

– Сюжет пьесы хорошо известен, но вот такой вопрос: Глумов называет свой дневник «Записки подлеца». Мне показалось, что в этом спектакле он не выведен как подлец.

– Да не подлец он здесь совсем. Чичикова в моем омском спектакле вполне можно было бы назвать «Брат Глумов». Жизнь искушает, и порой идешь не то чтобы на откровенную подлость, но на нарушение каких-то собственных принципов для достижения определенного результата. Но когда ты позволяешь себе такие поступки, то за них сразу и платишь. Вот об этом, в сущности, спектакль.

– У вас в «Мудреце» смешаны все временные пласты и эпохи. И в костюмах, и в музыке. Это важно?

– Театр – это искусство сегодняшней минуты. Заканчивается спектакль, и все, нет следов. И даже если ты хочешь выдержать все исторические и этнографические тонкости и быть точным во всех деталях, все равно разговор будет идти о сегодняшнем дне.

В нашем спектакле нет никакой авангардности или глобальных открытий. Есть такой театральный ход, позволяющий не отвлекаться на какие-то детали, а заострить внимание совсем на других вещах.

– Мне почему-то финал показался очень грустным. И с песней, которую поют сбившиеся в стайку «вершители судеб», и с пустой сценой… Кажется, вот сейчас подует ветер, улетят грачи и вместе с бумажным мусором унесет со сцены все это общество в никуда… Кто придет на смену? Так специально выстраивалось, чтобы возникали подобные ощущения?

– Искусство тем и хорошо, что у него открытый код. И каждый раскрывает его по-своему. У нас у всех разный жизненный опыт, и мы не можем одинаково понимать и чувствовать, поэтому одни и те же, казалось бы, вещи мы можем ощущать совершенно по-разному. То, что мне видится в финале, не будет на самом деле окончательным вариантом.

Мне кажется, важнее другая история – дурные круги. Жизнь идет по кругу. Вот появляется человек, который все взрывает, но все равно в итоге и он растворяется в этом безумном движении по кругу, которое никогда не кончается. Ведь вот кажется – все, реформы, перемены, новая жизнь… Но ничего не меняется. Финал начинает новое действие той же пьесы. И да, конечно, это грустно. Это Глумов говорит: «Я вам не прощу», но мы-то понимаем, что простит. Да и с этим обществом ничего не произошло. Никто из господ Мамаевых-Крутицких-Городулиных-Турусиных ничему не научился. Их не пронзила эта история, в них не проснулась совесть… Ничего не изменилось. Жизнь пойдет дальше. Будет новое поколение, и все повторится…

– Эту пьесу называют пьесой без положительного героя. А мне кажется, что это пьеса без явного отрицательного героя.

– Я абсолютно с вами согласен. Я вообще не склонен считать, что путь революционный, радикальный самый верный. А эти люди, ну … Не положительные они, не отрицательные… Обычные. Кто-то наделен большей властью, кто-то меньшей, вот и все.

– Глумов у Михаила Тяжева очень замкнутый, что называется – весь в себе. Нет привычной для этого образа экспрессии, экзальтированности. Это так выстраивалось вами, или просто Тяжев такой артист?

– Это мы создавали специально. Мне Глумов видится человеком незаурядным. Он рассчитал какую-то такую игру, которая должна была привести его…

– К деньгам?

– Нет, я все-таки думаю, что деньги для него вторая вещь. Он ставит некий опыт над собой, прежде всего. Он считает, что сможет побеждать в самых сложных ситуациях. А не побеждает. Он говорит очень важную вещь: «Вы отняли у меня репутацию». Вот это очень важно. Он не победил в итоге.

– Но ведь и не проиграл?

– Думаю, что проиграл.

– Но его карьера ведь все равно выстроится. Его найдут, вернут…

– Но что такое карьера? Она не определяет жизнь. По большому счету. Он займет высокое место на иерархической лестнице. Но сможет ли реализовать себя?

– То есть Глумов, которого мы видим в начале спектакля, считающий, что можно, не уничтожая себя, играть в такие игры, в итоге сам становится таким же, как те, с кем боролся?

– Именно так.

– Не могу не сказать о сценографии. Игра света, теневой театр – все это наполнило спектакль каким-то особым смыслом. Кажется, что все иллюзорно, временно. Эти декорации с грачами, которые сейчас улетят, бумагой, которую ветер сдует. Все это создает какую-то особую поэтическую атмосферу.

– Петербургский театральный художник Ольга Герр – мой полноправный соавтор, создала такую среду, в которой очень легко рождается спектакль. Это среда именно этого текста. Вы говорите об иллюзорности. А я сказал бы об ожидании надежды. Хочется верить, что Глумов всех обманет, все будет хорошо. Но жизнь всегда оказывается сильнее.

Мне кажется, что в этом спектакле есть хорошее равновесие между смешным и грустным. Я считаю это для себя очень важным результатом. Обычно удержаться от крайностей очень сложно. Нам это удалось.

– Представляя актерам пьесу, вы говорили, что хотели бы, чтобы это был спектакль-праздник…

– Что такое спектакль-праздник? Когда зритель увлечен действием на сцене. Все происходящее должно быть заразительно, изящно, доставлять удовольствие. И актерской игрой, и организацией сценического пространства. Театр – это вообще праздник. Даже античную трагедию нужно представить так, чтобы зрители, обливаясь слезами, получали радость. Я это имел в виду. И ориентировал актеров на то, что это не должна быть реконструкция спектакля Малого театра времен стародавних. Сейчас нужен иной стиль, иной язык.

– Кого из актеров вы хотели бы отметить?

– Безусловно, весь женский состав. Без исключений. И Лариса Шляндина, и Татьяна Орлова, и Валентина Губкина – супер-актрисы. Я вам скажу – таких актрис, такого уровня, нет во многих крепких академических провинциальных театрах. Я ими очень доволен. Зоя Морозова в крошечной роли создала целую судьбу, Белла Юрьевна Чуркина подарила интереснейшую Манефу. Встреча с актрисами такого уровня дает колоссальную радость мне и как режиссеру, и как человеку. Из мужчин, конечно, нужно говорить о Михаиле Тяжеве в роли Глумова. В театр пришел очень интересный и несомненно талантливый артист. Это здорово. Интересно работают Валентин Морозов, Юрий Кислинский… Вообще, актеры были полноправными сотворцами спектакля. Поэтому он и получился.

А еще я поблагодарил бы зрителя за то, что он в театр ходит. Многие потеряли такую привычку. В городе Дзержинске есть театр, в нем есть удивительные актеры, они верно и преданно служат театру не один десяток лет. Следить за их творчеством и любить этих артистов, театр вообще – это важная вещь, которая помогает переживать непростые времена.

Фотогалерея