Николай Лебедев: "Табличка с именами погибших - весь мой класс"

Выпуск №9-229/2020, 75 лет Победы

Николай Сергеевич Лебедев не только народный артист России, ветеран Театра имена Моссовета, известный советский киноактер, но и один из последних представителей фронтового поколения 21-24 года рождения, мальчишек, которые так и не вернулись домой. Он прошел через все ужасы войны - фронт, фашистский плен, побеги. До недавнего времени, по страшному недоразумению, его имя значилось в списках погибших военнопленных концлагеря города Орел. Во время беседы с Николаем Сергеевичем приходит понимание, что правда о Великой Отечественной войне, без прикрас и эвфемизмов, необходима молодому поколению, чтобы знать нашу историю и прожить долгую и благополучную жизнь без войны.

- Николай Сергеевич, вы участвовали с первых дней в Великой Отечественной войне. С каким чувством вы встретили ее начало?

- Я был призван в армию еще до войны, в апреле 1941 года. Перед этим пришел к одной дальней родственнице попрощаться. И она дала мне иконку Николая Чудотворца. Когда мама собирала мне чемодан, она, понимая, что с иконкой комсомольцу ехать опасно, сказала - пускай она останется здесь, но святой будет помогать тебе. Направили меня служить в стрелковый полк. То, что война грянет, я знал и написал об этом матери иносказательно, потому что все письма просматривали. Но, конечно, я и представить себе не мог, что война будет такой. Как и многие, я боялся, что она быстро закончится - и не я, а коммунист-антифашист Тельман займет Берлин. Когда мы вышли из Проскурова, сейчас это город Хмельницкий, мы бодро пели песню, где был такой припев: «Ждем вас в Берлине!» Стояли женщины и плакали. Они-то все понимали.

В начале войны немцы были похожи на викингов, они уже взяли пол Европы и презирали всех. Наши девчонки надевали тряпье и мазали лицо серой, чтобы их не насиловали. Только после Сталинграда немцы поняли, что воюют на равных. А потом и вовсе убедились, что мы их превосходим. Это было уже в Судетских горах. Я попал в лагерь, откуда не стал бежать, потому что в горной местности было сложно ориентироваться, и местные жители могли сдать пленного полиции. Да и как доказать потом, что не был во власовской армии? К тому же подходила Красная армия, а значит, наше освобождение было близко.

- Вы несколько раз попадали в фашистский плен, вас отправляли на расстрел... Был ли момент, когда вы потеряли надежду?

- После очередного побега я решил идти через всю Украину в сторону Киева. Я прошел сто деревень, не меньше. Стояла осень, и лучше всего было ночевать на кладбище. Я обращался к местным жителям за хлебом, и они мне очень помогали. И вдруг впервые меня не тянет подходить к людям. Сел отдохнуть. И подумал - да ну это все к чертовой матери, пристрелили бы меня, наконец. На душе только усталость и безразличие. И вдруг едет машина, останавливается в метрах десяти-пятнадцати от меня. Я встал - стреляйте, мне уже плевать. Прошло минут пять. А потом машина резко повернулась и уехала. Тогда я начал фантазировать, о чем они там могли переговариваться - слушай, меня баба ждет, пристрелим его, и он будет тут валяться, кто его похоронит? Поехали, все равно он издохнет.

Еще был случай. Я переходил линию фронта и попал на допрос к немцу, который говорил на чистейшем русском языке. Еще до революции мой папа был кассиром в театре «Эрмитаж», основанном, так же, как и сам сад, по инициативе купца Щукина. Отец знал Александра Остужева и других театральных знаменитостей. Я приходил на открытую эстраду, там собирались с иголочки одетые люди, нэпманы, я видел актера Андрея Абрикосова и военного летчика Анатолия Серова, первого мужа Валентины Серовой. Идут эти два удивительных красавца, русских богатыря, и зрители смотрят на них с восхищением, не подходят, не хватают, а только смотрят. Я очень жалею, что не рассказал об этом Серовой, мы с ней дружили. Так вот, немец, который меня допрашивал, как оказалось, до войны был артистом и приезжал на гастроли в театр «Эрмитаж». Я сказал, что знаком со многими артистами, назвал имена. Немец проникся ко мне симпатией и вместо расстрела отправил в концлагерь. Там я искал подходящий момент, чтобы убежать. И вот ко мне подходит парень, по-моему, его звали Алешка, москвич. Называет свой адрес - Арбат, 17 или 19, сейчас не помню. Я уже был стреляный воробей, а он только недавно попал в лагерь и тянулся ко мне. Можно, я с тобой побегу? Можно, какой разговор. Появляется полицай, какой-то большой начальник, нас с Алешей и еще несколько человек отводит в сторону. И начинает считать. Раз - пленного забирает второй полицай. Дошла очередь до моего товарища - отводят. Рядом с ним стоял дядька, его не тронули. Потом я. Немец поднял руку, и меня вдруг дико стало рвать, такая реакция организма. Я отскочил в сторону. Это меня спасло. Меня повели к пленному врачу. Я поднял рубашку, и он увидел, что все тело искусано вшами. Меня бросили в пустой сарай, где я пролежал дней десять, не меньше. Без еды и воды. Побывал на том свете. Было такое ощущение, что умиротворенно качаешься на волнах. А потом кто-то меня взял и вытащил. Я открыл глаза только в камере, попросил воды. Когда я очнулся, то увидел, как какой-то парень ел вшей со своей рубашки с голодухи. В этот момент в камеру входит мой товарищ Алеша, но уже в немецкой военной форме. Всех, на кого тогда показали, взяли во власовскую армию. Он принес мне кусок хлеба. Прошло сколько-то времени. Наступает Красная армия, немцы эвакуируются, а я не могу ходить, отнялись ноги от сыпного тифа. Естественно, чтобы не оставлять, меня могли бы просто-напросто пристрелить. Стояла зима, и какой-то солдат бросил меня в грузовик. Подходит ко мне Алеша, уже с винтовкой, конвоирует наших военных. Снова бросает мне кусок хлеба и одеяло. Получается, что он дважды спас мне жизнь. Я был голодный, никто меня, разумеется, не кормил. Думаю, он погиб, иначе бы нашел меня после войны.

- От вас родные несколько лет не получали вестей...

- Я снова попал в плен, до этого я уже один раз бежал. Мы сидим у окна, вечер, наши самолеты бомбят Белую Церковь. И вдруг я вижу, как немцы сбили наш самолет, летчик летит вниз, а вокруг него кружит сопровождающий. Сбитых летчиков, их было человек семь, немцы поймали и на следующий день привели к нам. Они удивительно держались, в то время как мы были уже в какой-то степени сломлены - рваные, голодные, вшивые. А перед нами стояли удивительные красавцы. Обычно немцы, не говоря уже об украинских полицаях, снимали с пленных сапоги. А с них - нет. И тут один из летчиков поинтересовался у меня, не из Москвы ли я. Да, из Москвы. Обменялись адресами. Я сказал ему - Театр имени Моссовета, моя мама там работает кассиром. Так было проще, чем называть Брюсовский (Брюсов) переулок, дом 1Б. Так вот, мама мне потом рассказала, уже после войны, что, когда от меня два года не было вестей, к ней пришел молодой летчик. Их тогда взяли отдельно от нас и повезли в Германию. В Белоруссии их освободили партизаны. Поэтому моя мама к тому времени знала, что я попал в лагерь Белая Церковь, один из самых страшных, откуда мне все же удалось сбежать. Жаль, что я так и не спросил, как она восприняла эту новость... Помню ее реакцию, когда я демобилизовался и позвонил домой в 8 утра. Она уже знала, что я живой. Мама никогда не подходила к телефону, мы жили в коммунальной квартире, а тут сняла трубку она. Я прокричал: «Мама!» Она: «Ой!» Ну и дальше не могли наговориться. Если бы летчик остался жив, мы бы с ним встретились.

- Вы не искали его?

- Понимаете, у нас была тогда другая психология. Я очень сильно дружил в школе с одним мальчиком, Костей Рылеевым, потомком дворянского рода Рылеевых. У него были сестры, молодые девчонки, я уже заглядывался на них. Меня в 9 классе выгнали из школы. А он поступил в артиллерийскую школу. Когда я вернулся в Москву в 46 году, то пошел к Косте, узнать, как он, что с ним. Мне открыла дверь сестра. Молчит. Не было ни приветствий, ничего. Я прохожу в комнату. В глубине сидит женщина, его мать. Я здороваюсь. Она: «Зачем ты пришел? Мой сын убит, а ты живой!» Я что-то бормотал в ответ и спиной пятился к двери. После этого случая я никого уже не искал. Это было настолько страшно. Я убежден, что миллионы людей пропали без вести, и никто об их судьбе ничего не знает.

- Люди проявляют себя с разных сторон, попадая в тяжелые, пограничные ситуации. Что нового вы узнали о человеке, пройдя через плен и многочисленные побеги?

- Побег из плена нужно делать только одному. Если ты бежишь вдвоем, а он говорит - нет, давай лучше сюда, то все, конец. Мне встречались разные люди. Некоторые за кусок хлеба тебя могли продать. И это была не их вина, а бесчеловечная ситуация, когда люди доходили до сумасшествия. В лагере Белая Церковь немцы бросали окурки, и все сломя голову кидались поднимать... Понимаете, на войне нельзя разочаровываться в людях. Это происходит в мирное время. А здесь мы равны. У тебя есть пистолет - и у меня. В бой мы идем вместе, и неизвестно, откуда прилетит пуля. Невольно станешь друзьями.

- Как для вас закончилась война?

- Окончание войны витало в воздухе. Смерть Гитлера 30 апреля, меня уже взяли в армию после освобождения из лагеря в Судетских горах. Потом была проверка СМЕРШа, допросы... Я служил в Капошваре, в Венгрии, и организовал там драмкружок. К нашим командирам приехали жены. Подходит ко мне замполит дивизии, майор, с просьбой взять его жену в драмкружок. У меня как раз под рукой была пьеска, мама прислала какие-то журнальчики многотиражные. Мы начали репетировать с этой женщиной, намного его моложе, но никаких романтических мыслей у меня не было и не могло быть. Не дай Бог! После войны, плена. И тут во время репетиции появляется ее муж, мы с ним поговорили о том, о сем. На следующий день утром приходит ко мне вестовой, вызывают в штаб. Там говорят: «Ты демобилизуешься раньше, но с условием, что повезешь одну женщину с ребенком». Я должен был довезти ее до нашей границы. Эта дама, приехав к мужу, закрутила романы со всеми офицерами. Мы проехали Венгрию, Румынию. В Одессе я посадил ее в поезд на Смоленск. Этот эпизод сыграл огромную роль в моей жизни. Я был демобилизован и смог поступить в Школу-студию МХАТ. Там как раз начался дополнительный набор, и меня приняли.

- Каким было поколение советских людей, защитивших страну и мир от фашизма? Чем они отличаются от современной молодежи?

- Расскажу вам такую историю. Идет старик по переходу на станцию метро «Новокузнецкая», внезапно поскользнулся и упал. Мимо проходят сотни людей, и ни один человек не обратил на него внимание. Он кое-как встал, сел на скамейку, рядом целуется молодая парочка. Посидел и поковылял дальше. Вы спросите, а почему ты-то не помог? Так это был я. Сорок лет назад все бросились бы с вопросом - чем помочь? Возьмите лекарства, позвольте я вас провожу! Вот вам и разница. Такое равнодушие меня очень удивило. Посреди дороги лежит старик, а люди идут мимо и разговаривают.

- Какие фильмы, на ваш взгляд, правдивее отражают войну?

- Фильмы последних лет - это абсолютный бардак. Когда я вижу нарядную, накрашенную девушку с распущенными волосами в военном фильме, я сразу выключаю телевизор. Мне понравился только документальный фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм». Понимаете, человека, который прошел войну, ничем не удивишь. Война - это грязная, смертельно опасная работа, страшные потери. Это не радостные возгласы: «Ура! Мы победили!» Я больше всего этого боюсь. Мы были измученными, голодными. Вот это и есть война. Каждый год 9 мая я ухожу от шумных торжеств, люблю тишину.

- Какой вы помните довоенную Москву 20-х, 30-х годов, город своего детства?

- Мой дед был почетный дворянин, поставщик императорского двора. У него были лошади и у первого в Москве - автомобили. Об этом рассказала мне тетка, мама ее устроила контролером в Театр имени Моссовета, когда та вышла на пенсию. Я вернулся с фронта домой, поступил в Школу-студию МХАТ. Как-то мы с тетей шли по Петровке, проходим рядом с угловым домом. Это дом, где я родился, Петровка, 17. Он, кстати, уцелел. Дом принадлежал деду. Позади него стояла церковь, где меня крестили. Потом мы переехали во второй дом деда на Никитский бульвар, его уже нет. Не так давно я решил вспомнить места детства, пришел в английский ресторанчик в доме на Петровке. Мы жили на втором этаже. Сидит охранник, вижу, что напрягся. Я ему: «Вы не волнуйтесь, это дом моего деда, я здесь родился». Он опешил. Или это сумасшедший с ним разговаривает, либо человек вернулся с того света. Я-то думал, что ему будет интересно, начнет расспрашивать, а он молчит. Я махнул рукой и ушел. Как-то один телеканал готовил передачу, как мы с Людмилой Хитяевой, с которой снимались вместе в «Евдокии», встречаемся в Доме актера за чашечкой кофе. Видимо, фильм не получился, а жаль. Но я-то хотел, чтобы встреча состоялась в том ресторанчике в доме на Петровке.

Тетка водила меня и в кукольный театр, и в Третьяковскую галерею. Я учился в знаменитой школе №10 (110) в Мерзляковском переулке. В 60-е годы школа переехала, и в этом здании теперь находится Академический музыкальный колледж при Московской консерватории. В нашей школе учились дети политической и культурной элиты. Я видел Таню Есенину и был возмущен, почему она не обратила на меня внимание. Параллельно со мной учился один примечательный мальчик. Я - в «Б» классе, а он - в «А». Он ходил в белой рубашке и немного сутулился. Мы выскакивали на переменке, а он держался особняком. Это было не по-нашему. Через много лет я прочитал книгу «Воспоминания Андрея Сахарова», того самого мальчишки из параллельного класса. И он пишет о нашей школе, о легендарном Иване Кузьмиче Новикове, директоре, которого мы безумно боялись. В седьмом классе я понял, что хочу стать артистом. А в математике, химии, физике я ничего не понимал. Я перешел в другую школу, филиал нашей. Родители, конечно, все время работали и не очень занимались моим образованием. Я часто приходил к маме в Театр имени МОСПС (Театр имени Моссовета). Мама работала кассиром, выплачивала актерам зарплаты, давала в долг до получки. Я был сыном всем известной Ксении Петровны.

- Вы росли за кулисами?

- Именно так. Мне было 8 лет, второй класс. Я помню, мать сказала - выучишь уроки и приходи в театр. Уроки я не учил, но в театр приходил и общался с артистами не только этого театра, с Владимиром Зельдиным, например, видел его первые спектакли. Школу я чаще всего прогуливал, бегал на очередной сеанс «Путевки в жизнь» в кинотеатр «Унион» на площадь Никитские ворота, где сейчас находится Театр Марка Розовского. Отец в то время работал в Театре Корша, нынешнем Театре наций, и я бывал на спектаклях, а еще - в театре-студии Рубена Симонова.

У деда во дворе стояли конюшни. Интересная история, с ними связанная. Бабушка хранила бриллианты. Дядю арестовали, потому что у него была машина. Он учился в институте, и прошел слух, что на Киевском вокзале собираются люди, которые могут поехать за границу. Он развозил всех на своей машине, потому что общественный транспорт ходил редко.

- Это 20-е годы?

- Да. Очевидно, что арест был подготовлен Лубянкой. Его как организатора отправили на десять лет в тюрьму. Бабушка ходила к Надежде Крупской, жене Ленина, и там еще была жена Горького Мария Андреева, они разбирали разные политические дела, как сейчас это делают правозащитники. Бабушка накануне своей смерти рассказала мне, что тогда же спрятала бриллианты в карете. А через неделю в доме прошел обыск, и кареты увезли. В Оружейной палате выставлено множество карет. И я думаю, а вдруг там есть и наша. Где-то еще лежат бриллиантики (смеется).

- Почти что «Двенадцать стульев».

- Вот напечатаете материал, и пойдет кто-то шуровать (смеется). Однажды я украл учительский журнал. У меня у одного стояли отметки «очень плохо». «Хорошо» у меня было только по литературе, географии, тригонометрии, потому что чертежи так или иначе связаны с декорациями. На уроках химии за все время я появился, наверное, только несколько раз.

Моя тетка Мария была замужем за Шутовым, сыном знаменитого купца. Он был страшный пьяница и быстро умер, иначе его бы наверняка арестовали. Ему присылали из Америки журналы с автомобилями. Потом я увидел у бабушки стопку этих журналов и пошел продавать их по 3 копейки на Никитский бульвар. Идет дед, взял меня молча за руку и повел домой. Я запомнил реакцию бабки на всю жизнь: «Почему тебя не уничтожили?» Она была в отчаянии, так испугалась за всех нас. Как ни странно, эта фраза многое определила в моей судьбе.

- Значит, вы с детства попадали в критические для жизни ситуации?

- Меня не перевели в 10 класс, исключили из школы. Что сказать матери? Я специально организовал скандал и пригрозил, что уйду из школы и начну работать. Через три дня я объявил, что так и сделал. Очень скоро угодил в московскую шпану. Моим товарищем был Виктор Апфельбаум. Его отец сидел при царе, и он же сидел при Сталине. Брат Виктора водил дружбу с уголовниками. Для меня это был совершенно неизвестный мир. Мы приходили в магазин, где работали знакомые ему женщины, выбирали, продавщица пробивала нам один товар, а остальные мы получали бесплатно. Нас называли фраерами, у каждого было по бритве. Пару лет назад я вдруг вспомнил слова песни, которую мы пели под гитару: «Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха - все равно любимая отцветет черемухой». Есенин был очень популярен в то время. Конечно, пели «Мурку». Помню одну драку. Чужому вожаку наш гитарист разбил голову, а потом взял его под руку и повел к речке обмывать. Это уже джентльменство (смеется). Как раз в то время я учился на курсах - один год за два, чтобы получить образование за среднюю школу.

- А уже через несколько лет большая часть ваших сверстников погибнет на войне.

- Я родился в 1921 году. Вернулся один из ста. На здании школы находится памятник «Реквием. 1941 год» и табличка с именами погибших - весь мой класс.

- После войны вы поступили в Школу-студию МХАТ. И студентов обучала манерам Елизавета Георгиевна Волконская, она из княжеского рода.

- Да, это была очень интересная женщина, в ней чувствовалось дворянское происхождение. Таких сейчас нет. Много лет спустя после выпуска я позвонил ей, хотел чем-то помочь. Она ко мне очень хорошо относилась. А тут ответила холодно, отстраненно. Похожая беседа у меня состоялась и с Татьяной Лиозновой, она плохо себя чувствовала, осталась одинокой. Я позвонил ей, мы проговорили минут сорок, и я все время ждал, что она предложит - Коля, приходи в гости, выпьем чаю. Но она ничего подобного не сказала. Со мной такое случалось три или четыре раза с разными людьми. Понимаете, человек уже уходит туда. Я очень боюсь этого состояния, когда внутренне обрезаешь все связи с внешним миром.

- Юрий Завадский пригласил вас в Театр им. Моссовета, в котором вы служите с 1950 года.

- Для меня Завадский остается главным учителем на всю жизнь. Он меня спас. Поскольку я был в плену, в Художественном театре меня не оставили. После Революции создавалось множество театральных студий. И Завадский вместе с Александром Сергеевичем Полем, который позже преподавал у нас литературу, организовал студию, кружок тамплиеров. Конечно, их всех посадили, и полностью реабилитировали только после смерти Завадского.

- Моссоветовские легенды: Л. Орлова, Р. Плятт, Ф. Раневская, В. Марецкая, А. Консовский, Г. Жжёнов, Л. Марков, М. Терехова, Г. Бортников и многие другие были вашими коллегами и партнерами. Была ли дружба между артистами? Или в отношениях всегда присутствует момент конкуренции?

- С Консовским мы очень дружили. Узнав о смерти моей матери, он сразу одолжил мне деньги на похороны, не дожидаясь просьбы. Меня это поразило. Дружба случается, но очень выборочно. Раневская общалась с Ией Саввиной. Но вообще между женщинами-актрисами редко встречается искренность. Конкуренция, любовные треугольники. Когда я получил звание «Народный артист РФ», мало кто меня поздравил. Надо сказать, что раньше, в молодости, товарищей у меня было много. Мы задерживались после спектаклей, устраивали разные капустники, на гастролях собирались в гостинице поиграть в карты. Сейчас уже все не так.

- Кинематографический успех в советское время несравним с нынешним. Актеры были настоящими кумирами. После фильмов «Нормандия-Неман» и «Евдокия» вас узнала вся страна. Что вас тогда спасло от звездной болезни?

- Звездная болезнь у меня была. Меня от нее излечили мать и Лев Кулиджанов. В 60-х я снимался в фильме «Синяя тетрадь» про Ленина. Я играл революционера Емельянова, и мне надо было в одном эпизоде косить. Бутафор замешкался, и я устроил ему скандал. Он побледнел, а сзади нас стоял Кулиджанов. Он повернул ко мне голову, не сказав ни одного слова, посмотрел на меня в упор, и я почувствовал такое презрение в его глазах, что все сразу понял. Это осталось на всю жизнь. А мать мне однажды сказала: «Опустись на землю». Тогда я стал здороваться со всеми уборщицами театра по несколько раз на дню.

- 15 декабря, в день вашего рождения, в Доме Кино состоялась премьера документального фильма «Николай Лебедев. Война без грима» режиссера Виталия Максимова. Какое главное послание, на ваш взгляд, несет этот фильм молодому поколению?

- Фильм очень хорошо приняли. В мое повествование Максимов включил документальные кадры о войне, - правильное решение. На премьеру пришли молодые военные, обсуждали картину. Зал был большой. Я хотел со сцены сказать, но не решился: «Ребята в военной форме, встаньте, пожалуйста! То, что вы сегодня увидели в фильме, я в вашем возрасте пережил». Жалею, что не обратился к ним. А не так давно сказал сыну, он у меня инженер, занимается космосом: «Я готов жить на воде и хлебе, но чтобы моя армия была сильной, потому что я знаю, что такое война, и что такое чужой солдат на моей земле».

- Николай Сергеевич, поделитесь секретом, как несмотря ни на что сохранить оптимизм?

- Поэт Ваншенкин написал такие строки: «Я люблю тебя, жизнь. И надеюсь, что это взаимно!» Это мое кредо.

Фотогалерея