Живее всех полуживых/ XV Национальная театральная премия и фестиваль «Золотая Маска»

Выпуск № 10-120/2009, Фестивали

Мы живем в удивительное время. Время, когда всемирной идеологией стал не обещанный коммунизм или ожидаемый (в России) капитализм, а что-то объединяющее всех людей сразу. Что, возможно, со временем помирит евреев с арабами и расистов с представителями нацменьшинств. Речь идет о всеобщем унынии. О том, что всемирной идеологией стал серый цвет. Он обладает чудесным свойством поглощать любые другие цвета, примиряя их между собой, погружая в однородную пучину бесцветия. В подтверждение этому достаточно лишь на минуту включить телевизор или пройти по Тверской. С рекламных щитов и витрин на нас смотрят кричащего цвета молодые люди, силящиеся убедить нас, что настоящая жизнь уже наступила. И напротив них, в реальности – их отражения, созданные по образу и подобию. Нервные, куда-то всегда опаздывающие люди, намертво уверовавшие, что после них в этом мире уже ничего не будет. Проблема здесь только одна: все они, румяные и цветные (или же наоборот) только снаружи, на самом деле их сердца уже тронул тлен и цвет внутри стерся. Они уже давно находятся по ту сторону реки Стикс. Серый – это цвет смерти. Не мгновения агонии, а то, что будет после. То, чего древние греки боялись больше всего, придумывая мифы о загробной жизни и владениях Аида. Христианский Ад имеет четкую эмоциональную окраску: он черный, как зло, или же красный, как огонь, или же все вместе. Пришествие Христа подарило людям цветную загробную жизнь. Античный Аид – серый. И при этом он уготован для всех, за редкими исключениями. Второй вариант для человека будет пострашнее. Ведь грешник в обычном аду имеет какую-то надежду на спасение (после Страшного суда), во втором – лишь на забвение.

Жизнь как что-то яркое, смерть как что-то бледное. Но эта грань за две тысячи лет существенно поистерлась, пропуская царство Смерти в царство Жизни. Древние греки вряд ли смогли бы придумать что-то более пугающее, чем пришествие обители Аида на землю. Как бы то ни было, здесь они сходятся с Библией – для всех – серое царство мертвых есть нечто, ужаснее чего просто не может быть. Только одни от него избавлены, другие – нет. Одним из признаков начала Судного дня будет то, что мертвецы восстанут из могил. Но не все стоит воспринимать буквально. Что если они туда даже не лягут? Вполне возможно, что Суд уже начался, а мы этого даже не заметили, а сообщить об этом громогласно нам как-то не удосужились. Не взрыв, а всхлип, как писал Томас Элиот. Мы живем в обществе живых трупов. Одна большая братская могила. Самым же простым и неоспоримым фактом этого, является тяга современного общества к фантазиям на тему «зомби апокалипсиса» (первопроходцем в кино был некто Джордж Ромеро, снявший в 1968 году «Ночь живых мертвецов»). Это когда 95% людей внезапно превращаются в зомби, а остальные 5% должны что-то с этим сделать. Сюжет востребован из-за врожденной тяги к самокритике у большинства людей, пусть и подсознательной. Выбрать какой-то порок общества и осмеять его, доведя до абсурда, – универсальная защита. Ведь приятно думать, сидя в уютном кресле кинотеатра, что голодные полуразложившиеся трупы, желающие полакомиться человечинкой, никогда не окажутся по эту сторону экрана. Но, как водится, в реальной жизни ситуация намного абсурднее любого фильма ужасов. В реальной жизни мертвецы не кидаются с криком: «мясо!!!». Они каждый день ходят на работу, выгуливают собаку, удовлетворяют естественные надобности. Если копнуть немного глубже, то стоит вспомнить пьесу Эжена Ионеско «Носорог»: тот же «зомби-апокалипсис», только на 8 лет раньше и еще более доведенный до абсурда. Наличие батальных сцен или сцен пожирания внутренностей – это не более чем дань времени, чтобы зритель не скучал.

Посмотрите на любой престижный кинофестиваль. «Оскар» давно стал мерилом отношения общества к киноискусству. А теперь и Каннский фестиваль не отстает, «Кус-кус и барабулька», призванный помирить этнические меньшинства с коренными жителями, срывает Гран-При, аплодисменты! Огромное количество спектаклей, увиденных на «Золотой Маске», как и «Оскар», отражает вкусы общества, которому настоящее искусство давно перестало быть нужным.

Большинству этих спектаклей чего-то очень сильно не хватает… жизни, что ли? Внезапно (чуть ли не для всех) даже фаворит фестиваля, «Берег утопии» остался не у дел, получив скромный спецприз жюри. Что трудно объяснить, на первый взгляд, но достаточно просто на второй: хотя он и шел девять часов, но был недостаточно уныл для первой премии. Были на «Маске» и вещи, полностью выделяющиеся из серого легиона. Речь идет, как ни странно, о кукольных «Холстомере» (Большой театр кукол, Санкт-Петербург, постановка Руслана Кудашова) и «Каприч'ио» (Курганский театр кукол «Гулливер»).

Стоит ли говорить, как массы относятся в России к кукольному театру? Ведь в советское время был установлен некий официозный стандарт обезличенных и бездуховных кукольных театров, с куклами, которых в пору показывать в «комнате страха», несущих воспитательный посыл, вроде уважения к старшим или там, что дружить хорошо. Конечно, были и легендарные коллективы, делающие настоящее искусство, подспудно и весьма успешно борясь с клеймом, поставленным на театре кукол. Но на их представления по понятным причинам школьников классами не водили.

Советские семипудовые купцы в какой-нибудь пьесе Островского, пьющие чай из позолоченного самовара – тоже зрелище не для слабонервного школьника, но там хотя бы был текст хорошей пьесы. А вот бессмысленная и беспощадная история про белочку, которая ищет друзей, но ей всегда что-то мешает (то, что ей мешает мерзкий визгливый голос семипудовой сорокапятилетней актрисы, – как-то никому не приходит в голову), способно отвратить от театра на всю жизнь даже неглупого ребенка. Увиденное может настолько отложиться в детском подсознании, что поверить, что бывает «иначе», станет почти невозможно.

Но, повторюсь, в любое время были люди, которые видели в куклах другой мир. Магию, возникающую при соприкосновении куклы с живым актером, при передаче кукле частички души и транслировании эмоций и мыслей при помощи одушевленного предмета. Все это – про «Холстомера». Куклы здесь – идеальный, но не единственный инструмент для достижения режиссерской цели, идеально гармонирующий с живыми актерами на сцене.

Спектакль начинается с того, что по-холопски одетый актер с мешком на плечах в изнеможении падает на сцену. В черном кабинете нет ничего кроме запертой деревянной двери и гнетущей тишины. Дверь ярко освещена, гипнотически притягивая внимание, но остается совершенно равнодушной, насколько может быть равнодушной деревянная дверь. Человек растерян, он понимает, что происходит что-то не то - дверь должна быть открыта. Тишина прерывается громким слепящим светом из распахнувшейся двери (не дающим в деталях увидеть, что же, собственно, находится внутри). За дверью - какие-то люди, после короткого обсуждения обращающие взгляд и слово на героя. Герой отдает людям за дверью книжечку из заплечного мешка. Они читают: «Холстомер, сын Первого и Бабы»… Человек, стучавший в ворота, и есть Холстомер, точнее его душа. А в книжечке — вся его грустная история, написанная Львом Толстым в 1886 году. Мерин, проживший трудную жизнь, выведшую его в итоге к воротам рая. Кудашов представил Холстомера как святого на Божьем суде, рассказывающего историю своих мытарств.

Небольшая дубовая дверь с обыкновенным прожектором за ней – настоящие ворота рая, которые раскрываются прямо перед зрителем (не за этим ли, вообще, нужен театр?). Сделано это, может быть, слишком прямолинейно, но, в любом случае, безупречно. Эти же ворота – и декорация всего спектакля (заменяющая помост и ширму), еще одна сцена на сцене, где происходит основное действие, превращающаяся по мере продвижения повести то в конюшню, где родился и вырос Холстомер, то в барский дом, где он короткое время был счастлив. Создается полное ощущение реалистичности пространства, хотя это лишь несколько досок. Собственно, кукол, в обычном понимании всего три: маленький Холстомер, взрослый Холстомер и его мать. Роли людей исполнены без использования кукол, в видоизмененной технике тантамарески: по краям маленькой сцены развешиваются костюмы персонажей (кафтан конюшего, барский сюртук и т.д.), и актеры как будто вселяются в них (просовывая руки в рукава), оживляя полые и безголовые фигуры. Создается ощущение мистического (почти циркового) гротеска, одновременно пугающего и смешного. Чуть приглушенный декорацией голос еще более нагнетает атмосферу. Эти глумливые полукуклы-полупризраки – пародия на людей (и одновременно их суть). Что уж говорить, Холстомер, находящийся между двумя такими существами, просто не может не вызвать умиление и сострадание. Конечно, доброе и преданное существо, не озлобившееся и не возненавидевшее все вокруг, несмотря на все трудности и лишения, являющееся, по сути, идеалом христианской добродетели, – лучше, чем злые и глупые люди, не видящие дальше своего носа.

Спектакль можно поделить на несколько частей, характерных для жанра жития: детство, юность, зрелость и старость. В детстве, сразу после рождения, описываются отношения маленького Холстомера с матерью (огромная кукла – голова лошади, с нежным, печальным и отрешенным выражением морды) – его первое разочарование в жизни, когда даже мать, как и все остальные, отказывается от него, потому что он родился «не таким, как все», т.е. пегим. Юность заканчивается главным разочарованием в жизни. Здесь используются элементы театра теней: на белый круг, похожий сразу и на луну, и на поле, падают тени лошадей. Таким образом разыгрываются сцены несчастной первой и последней любви Холстомера (именно любви, а не чего-то еще, что принято выдавать за нее). Тени лошадей встречаются на нити, натянутой посреди круга. А страшный (по-настоящему, но физиологизма или пошлости, столь популярной сейчас, здесь нет) ритуал холощения символизируется перерубанием этой нити. Коричневый призрак конюха огромным тесаком разрубает белый шнурок, и он обрывается в круге, который при этом становится ярко-красным. Обыкновенная тень на круге каким-то странным образом вызывает чувство одновременно отдаленности и сопричастности. Куклы предстают в новом свете – живая энергия передается еще через один фильтр, а минус на минус даже в реальности иногда дает плюс. Зрелость начинается с фразы: «Сначала мне все было постыло, я перестал даже пить, есть и ходить, а уж об игре и думать нечего. Иногда мне приходило в голову взбрыкнуть, поскакать, поржать; но сейчас же представлялся страшный вопрос: зачем? к чему? И последние силы пропадали».

Хозяин Холстомера, гусар Серпуховской, – один из самых запоминающихся призраков. Если остальные – большей частью люди подневольные, то это – орел среди призраков. Еще более бессмысленный и беспощадный. Безголовый призрак, пьющий вино и рассуждающий о судьбе России, – идеальное воплощение героя Толстого, тут и сказать практически нечего... Забеги Холстомера (включая первый, очаровавший богатого гусара, и последний, окончательно истощивший силы пегого мерина) также исполнены в теневой технике. Кроме лошади, в круге присутствует колесо, вращающееся вместе с соответствующим колесом у призрака кучера (в сцене гонки двух жеребцов круга два). Решение, позволяющее по-настоящему передать упоение и силу движения (хотя, казалось бы, как ее можно передать на белом круге диаметром в двадцать сантиметров?). Когда два призрака-кучера крутят колесо с криками «пущай!» и тени на круге оживают – действительно кажется, что перед тобой забег настоящих лошадей, и напряжение растет с каждой секундой до самого конца скачек. Старость Холстомера преимущественно состоит из невеселых дум о жизни, поскольку бегать он уже не может и, переходя из рук в руки, совсем дряхлеет, тем не менее, несмотря на жестокость окружающих, не утратив ни доброты, ни смирения.

Ему было суждено закончить жизнь на заднем дворе конюшни. «Через неделю валялись у кирпичного сарая только большой череп и два мослака, остальное все было растаскано. На лето мужик, собиравший кости, унес и эти мослаки и череп и пустил их в дело.

Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже двадцать лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю было только лишним затруднением для людей. Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость, но все-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это, тотчас же загнившее, пухлое тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый хороший гроб, с новыми кисточками на четырех углах, потом положить этот новый гроб в другой, свинцовый, и свезти его в Москву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать все землею».

«Холстомер» Руслана Кудашова – действительно бьющий в сердце, при этом ни разу не скатывающийся в чернуху и, что самое важное, живой спектакль. Технически безупречно, изобретательно, и главное, осмысленно оживляющий текст повести, написанной более ста лет назад. Доказывающий, что классика потому и классика, что не устаревает и остается актуальной (большинство постановок стремится доказать обратное).

Если спектакль кукольный, то он априори детский, такое уж общественное мнение (в буклете «Маски» было написано, что спектакль для детей от 10 лет, хотя в афише самого театра сказано, что он для взрослых), а раз он детский, то следует упомянуть о его действительно воспитательной ценности. Спектакль вызывает сильные эмоции даже у ребенка. Может быть, дети, посмотревшие этот спектакль, будут меньше ненавидеть Гоголя и Достоевского, которых им навязывают в школе, не объясняя назначения, и, может быть, они прочтут их книги. А также, вполне возможно, заинтересуются искусством вообще или театром в целом. Взрослым же этот спектакль даст отличный повод взглянуть на себя со стороны и, может быть, о чем-нибудь задуматься. Ну и еще «Холстомер» - дополнительный довод в пользу того, что мир пока еще не окончательно скатился в серое болото.

Фото Виктора Сенцова

Фотогалерея