"Надежды лучшие и голос благородный..." / Вспоминая Олега Даля

Выпуск №9-239/2021, Вспоминая

"Надежды лучшие и голос благородный..." / Вспоминая Олега Даля

Олега Даля невозможно представить 80-летним. Знавшие артиста близко, называли его человеком без возраста. И, смущаясь, добавляли, что на самом-то деле они его не знают. Он так и остался человеком-тайной...

 

Сквозь туман кремнистый путь блестит

«...думая о Дале, - признавался Борис Львов-Анохин, последний режиссер в жизни артиста, - я совсем не могу представить его себе остепенившимся, постаревшим, погрузневшим. Не могу представить его в пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет. В душевной памяти навсегда остался этот юношеский силуэт, этот надменный, иногда почти жестокий духовный аристократизм, этот образ принца из сказки - только со стальным мужским характером».

Даль - не загадка, а именно тайна. Ключ к ней, если он вообще существует, сокрыт в поэзии Лермонтова. Уход из мира поэта и появление в нем артиста разделяет столетие, за которое человечество ни на шаг не приблизилось к ответу на, возможно, главный для себя вопрос о том, что такое свобода и где пролегает граница, отделяющая ее от несвободы. Для мальчишки из тогдашнего подмосковного города Люблино поиск ответа станет смыслом жизни, но вряд ли Олег, выбирая профессию, знал об этом. Может быть, догадывался?..

Кем только он не мечтал стать - художником, музыкантом, летчиком, спортсменом. Стал актером, решив, что это - профессия универсальная: можно прожить, «проиграть» все, о чем мечталось. Впрочем, в каком-то интервью Даль признался, что выбрал актерство, когда впервые прочел «Героя нашего времени» - чтобы непременно сыграть Печорина. И ведь сыграл... Воля у него была железная. Олег с детства картавил, но исправил этот изъян, как говорится, своими силами.

На экзамене в Щепкинском училище выдал монолог Ноздрёва из «Мертвых душ». Комиссия рыдала от смеха - слишком велик был контраст между «каноническим» видом гоголевского персонажа и внешностью абитуриента. Но когда юноша с горящим взором начал читать «Мцыри», строгие экзаменаторы поняли: внешность в нем - не главное. Старательного студента Щепка не получила - со второго курса Даль начал сниматься в кино. Николай Александрович Анненков, мастер их курса - а вместе с Олегом учились Виктор Павлов, Виталий Соломин, Михаил Кононов - с усмешкой признавался, что учиться ему было просто некогда.

В «Современник» Олега Даля привела Алла Покровская - Ефремов всегда отправлял своих актеров на дипломные спектакли в поисках достойных кадров. Показ проходил в два этапа - на первом соискатель играл отрывок по своему выбору, на втором - из спектакля театра. Что именно показывал Олег, сейчас уже не установишь, но впечатлением от этого показа поделилась впоследствии Людмила Гурченко, тоже пробовавшаяся в этот день: «... когда реакция стала особенно бурной, я заглянула в фойе, где проходил показ. Худой юноша вскочил на подоконник, что-то выкрикивал под всеобщий хохот - оконные рамы сотрясались и пищали, - а потом слетел с подоконника чуть ли не в самую середину зала, описав в воздухе немыслимую дугу. Ручка из оконной рамы была вырвана с корнем. На том показ и кончился. Всем все было ясно. После такого триумфа мне оставалось только сделать тройное сальто и вылететь в форточку». Впрочем, Гурченко взяли в труппу и без этого.

На втором туре Даль и Павлов выбрали «Голого короля», сыграв сцену между Генрихом и Христианом. Приняли обоих и тут же ввели в спектакль. Вводов было много, но остальные - на эпизодические роли в «Сирано де Бержераке», «Обыкновенной истории», «Декабристах»... Первой значимой самостоятельной роли пришлось ждать два года.

 

Что же мне так больно и так трудно

В спектакле «Всегда в продаже» по пьесе Василия Аксенова партнершей Даля была Людмила Гурченко: «Олег исполнял роль трубача-джазмена, а я его подружку - стиляжку в черных чулках и короткой малиновой юбочке. История знакомая: поженились, ребенок, бедность. Их соединила музыка. И они жили музыкой: «А помнишь, Элка, как ты стояла у сцены, а я играл...» Мы пели с Далем на два голоса нашему ребенку колыбельную - популярный американский рождественский блюз. Зал притихал. И от этого мы пели еще тише. И чувствовали, что «туда, туда»... Когда Даль выходил на свое соло, когда он появлялся на авансцене с трубой, когда его длинная, неправдоподобно узкая в бедрах фигура изгибалась вопросительным знаком - никто не верил, да и не хотел верить и знать, что это звучит из динамика фонограмма. Конечно, это играл сам артист. Трубач в исполнении Олега Даля был образом музыканта, артиста, взлетевшего высоко и прекрасно понимающего свою высоту».

В 1968 году Галина Волчек поставила пьесу Горького «На дне», где Олег Даль сыграл Ваську Пепла. И показал удивленному зрителю не закоренелого преступника, но человека с нежной, возвышенной душой поэта. Потом были Камаев в «Провинциальных анекдотах», Балалайкин в «Балалайкине и Ко», Борис в «Вечно живых», сэр Эндрю Эгьючик в «Двенадцатой ночи». Играй себе и радуйся. Но это было не про Даля. На свое несчастье, он достаточно быстро терял интерес к новой роли - она становилась для него пройденным этапом. А если его назначали на роль, которая не казалась ему интересной, то неизменно следовал отказ: так произошло сначала с «производственной» постановкой «Погода на завтра», с «Вишневым садом», где актер должен был играть Петю Трофимова. В довершение всего создатель театра покинул его. И Даль, набравшись смелости - известно, что он завидовал коллегам, кто нашел в себе силы сделать это раньше, - ушел из «Современника».

И дело было не только в Ефремове. Даль продолжал жить по тому Уставу, который всеми остальными уже был сдан в архив. Валентин Гафт, долгие годы друживший с Далем, с грустью констатировал: «Его уходы из театров мне понятны. Мне, например, повезло. Я нашел «Современник» сразу и гораздо раньше. А Олег после «Современника» театра уже не находил. Я до сих пор живу памятью о гармонии в театре - это было только в раннем «Современнике» и больше никогда. Может быть, и успехи в дальнейшем были значительнее, сыгранные роли не хуже, может быть, даже лучше... Но... Там все совпало - молодость, время, состояние театра. Олегу же все время не везло. Он как бы попадал «на спуск». Его поколению не везло. В хрущевскую короткую «оттепель» мы были взрослые. Он застал все это уже на «излете». Потом и в «Современник», и в другие театры он приходил в тот момент, когда театр уже, по существу, умирал».

 

Чтоб в груди дремали жизни силы

В 1975 сбылась его давнишняя мечта - сыграть Печорина. Анатолий Эфрос пригласил его в телеспектакль «Страницы журнала Печорина».

Этой ролью актер гордился. Считал ее едва ли не самой удачной. Его связь с Лермонтовым имела, возможно, некую инфернально-энергетическую природу. Незадолго до смерти Даль побывал в Тарханах и попросил разрешения побывать в фамильном склепе, где покоятся Михаил Юрьевич и его бабушка, Елизавета Алексеевна Арсеньева. О чем думал он, оставшись наедине с прахом поэта?..

Режиссер Владимир Мотыль, у которого Даль снялся в «Жене, Женечке и «Катюше», прекрасной картине с трагической судьбой, с искренней болью писал об артисте: «Подобно Печорину или Обломову, Даль замкнулся, ушел в себя. Общению с циничными душами большинства коллег он предпочел чистый Дух единственного единомышленника своего - Лермонтова. Я вслушиваюсь в его не по годам усталый голос, слышу интонации исповеди, которыми он наполняет стихи Лермонтова в записях, к счастью сохранившихся и изданных. <...> Пронзительно-личное чувство вкладывал Даль в лермонтовский образ. И не только в Лермонтова. Осознанно или нет, в его творчестве, в образах, созданных им в 70-х годах, так или иначе проступала горечь поколения, столкнувшегося с наступлением бездуховности».

Через несколько лет Владимир Трофимов (на съемках «Варианта «Омега», одного из лучших в кинокарьере актера, он был оператором-постановщиком) пригласил Даля в музыкальный фильм «На стихи Пушкина». На Олеге лежала вся «немузыкальная» канва картины. Снимали ее в Михайловском, природа которого становилась рамой для пленительных пушкинских романсов, и в квартире поэта на Мойке. В кабинете Пушкина лежит ящик с дуэльными пистолетами. Актеру разрешили подержать их в руках. «Он обрадовался по-детски, - вспоминал потом Трофимов. - В дуэльной стойке он то прикрывал пистолетом грудь, готовясь принять удар, то, прищурив глаз, медленно поднимал пистолет на вытянутой руке. «Хорошо было выяснять отношения в те времена?» - «Да-а-а, - раздумчиво отвечает он, - в те времена я бы и до двадцати не дотянул... Думаешь, тогда было мало подонков?.. Пришлось бы через день драться...»

 

Я ищу свободы и покоя

Покинув «Современник» Даль с головой окунулся в кино, и даже начал всерьез подумывать о том, чтобы заняться кинорежиссурой. Даже поступил на Высшие режиссерские курсы при ВГИКе. Но Анатолий Эфрос уговорил актера вернуться в театр. Так Даль попал на Малую Бронную. «Он сочетал в себе, - писал Эфрос, - очень серьезную личность, самостоятельную, гордую, непокорную, и актерскую гибкость, эластичность. Жизнь сейчас стала очень подвижной, даже сверхподвижной, и в этой сверх подвижности надо уметь сохранить себя. Даль был именно таким человеком. <...> Он был человек крайностей. В нем клокотали какие-то чувства протеста к своим партнерам, к помещению, в котором он работал. Потому что где-то внутри себя он очень высоко понимал искусство. Хотя это смешивалось и с долей безалаберности, которая в нем была, недисциплинированности, анархичности, которая в нем тоже была. Но все-таки корни этой непослушности уходили в максимализм его взглядов на искусство. Он ненавидел себя в те минуты, когда изменял этому максимализму».

На Малой Бронной Даль успел сыграть только две роли - Беляева в «Месяце в деревне» и следователя в «Веранде в лесу» по пьесе Игнатия Дворецкого. И обе не любил страшно. До зубовного скрежета. Но если во втором случае речь шла о действительно проходном спектакле, то в первом все были единодушны - он был идеальным Алексеем и играл его грандиозно. Но артист был собой категорически недоволен. И вот судьба, словно в качестве компенсации преподносит Далю подарок - главную роль в новой пьесе Эдварда Радзинского «Продолжение Дон Жуана».

Свою первую встречу с актером драматург запомнил на всю жизнь: «Было летнее утро, но вдруг все потемнело. Какая-то булгаковская туча повисла над Москвой. Готовилась гроза. Когда я пришел, репетиция была в самом разгаре. Стоял Даль - сухой, с лицом Керубино, в каком-то фантастическом костюме. Декорацией была арена, посыпанная песком, а вдоль арены висели платья, но вместо женских головок в них прятались черепа, напоминая о некоторой быстротечности красоты и жизни... Вышел Даль. Когда он начал играть, за окном стало совсем темно - и вмиг разразилась гроза. Я не помню такой грозы. Все было черно, и только во вспышках молний виднелись лица актеров. Партнером Даля был Любшин. Но он не отвечал Любшину. Он мгновенно включил грозу в репетицию. Он отвечал грому, он смеялся над громом, он боялся грома. И весь его рассказ о путешествиях во времени - о его странном путешествии сквозь звезды в дрянном камзольчике, - вся эта мистическая шутка вдруг стала необычайно бытовой. Это был быт, это была правда. Все так же было темно, все так же вспыхивали молнии, и в их свете я видел лицо Даля и лицо Эфроса. Так и остались у меня в памяти эти два лица, освещенные жутким светом».

У тех, кто присутствовал на репетициях, сложилось впечатление, что Даль в какой-то мере играл историю о самом себе, о судьбе неординарного человека в век господства массового тиража. Вскоре Олег начал репетировать еще одну пьесу Радзинского - «Лунин, или Смерть Жака», которую ставил режиссер Александр Дунаев. Драматург в театре дневал и ночевал, перемещаясь с одной репетиции на другую. «Я навсегда запомнил, как он играл, - признавался Радзинский. - На сцене все время отсутствовал свет, потому что осветители забывали давать его, а режиссер забывал им кричать, чтобы они его давали. Он играл такой физический ужас, такой вещественный ужас перед смертью, и играл на таком страдании, что было ясно: так невозможно сыграть всю пьесу - это немыслимо. В зале стояла невероятная тишина...»

Театральная Москва полнилась слухами, все с нетерпением ждали премьеру, справедливо полагая, что и в обоих случаях это будет подлинное событие. Но ни ту, ни другую премьеру Даль не сыграл. Радзинский попытался его отговорить, но все было тщетно: «я понял - не хотел понимать, но понял. Он был болен одной из самых прекрасных и трагических болезней - манией совершенства. Он знал, как это играть надо, но нельзя было на этом безумном темпераменте, на этой беспредельной боли и нерве, на этих слезах в горле провести всю роль - так можно было только умереть...»

В перспективе у него был Гамлет, заветная роль для любого актера. Но Даль написал заявление об уходе. Узнав, что актер перешел в Малый театр, Анатолий Васильевич был изумлен: «...я совершенно не понял этого шага. Думал, что всё это прихоти недисциплинированного актера. Но теперь я думаю, что всё это были метания. Он не находил своего места, не находил себя. Он был «отдельным» человеком. И в «Современнике», и при Ефремове, и без Ефремова, и рядом со мной - он всегда был «отдельным» человеком».

 

Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Выбор Далем Малого театра был и в самом деле парадоксален. В его дневниках сохранились весьма ироничные отзывы об укладе, царившем там. Вряд ли бы он там задержался надолго, но все сложилось так, как сложилось. В начале сезона 1980/81 года режиссер Борис Львов-Анохин собирался делать инсценировку романа Горького «Фома Гордеев» и в роли Николая Ежова, школьного товарища заглавного героя, видел именно Даля, полагая, что суть образа поразительным образом совпадает с творческим кредо артиста. В инсценировке Львова-Анохина у Ежова было всего две сцены, однако, прочитав текст, Даль сказал: «Да - это мое! И текст замечательный... Только ассоциации ведь учуют, ищейки!.. Как бы не попросили вымарать эти сцены». Чутье артиста не подвело, но цензуровать самого Горького ревнителям чистоты оказалось все же затруднительно, и все кончилось тем, что из двух сцен попросили сделать одну.

Фому Гордеева играл Василий Бочкарёв, соученик Даля по Щепкинскому училищу. Сцена встречи долго не видевшихся однокашников, когда-то отчаянно споривших друг с другом, а теперь, после стольких лет вынужденных признать, что мир, в котором они живут, бессмыслен и ничтожен. Фактически вся она была отдана страстному монологу Ежова о судьбах русской интеллигенции. «Олег выделялся среди всех своим природным осознанием собственного „я", - говорил о коллеге Бочкарёв, - ощущалась его исключительность, осознание своей значимости. Тогда, когда перед каждым в студенческие годы стоит, естественно, проблема познания профессии и поиск своего места в ней, для Даля такой проблемы, казалось, не существовало. Ему было все ясно про себя, в нем чувствовалась моцартовская легкость! Его действительно Бог поцеловал!»

Однажды, обсуждая с Олегом прошедшую репетицию, сорежиссер спектакля Владимир Седов сравнил Ежова с драной кошкой и это дало актеру пластическое решение начала сцены - он забрался под стол и свернулся там в клубочек. «Начало было найдено, - вспоминал тот день Седов, - и Олег, потирая руки, сказал, что теперь можно сыграть сцену абсолютно по-настоящему». Это было во второй половине февраля. Даль собирался на несколько дней в Киев на пробы новой картины, поэтому следующую репетицию решено было провести с постановщиком.

«От него исходил свет трагического Моцарта, - напишет впоследствии Борис Александрович Львов-Анохин. - Слова роли были не просто выучены артистом, а выстраданы. Весь текст лился и клокотал у него, как хлынувшая горлом кровь. Он казался человеком с содранной кожей, мучительно страдающим, дрожащим от каждого прикосновения жизни. Слова сливались в единый стон, крик боли. В его исполнении роли Ежова сочеталась несокрушимая, почти надменная уверенность и внутренняя хрупкость, бесстрашная душевная обнаженность и беспощадная исповедальность. Даль в этой роли был воплощением бунтующего, страдающего духа человеческого. Он напоминал колеблющееся, мятущееся, стелющееся пламя от свечи, которую несут против ветра».

Режиссер чувствовал, что эта небольшая роль станет событием и для артиста, и для почитателей его таланта. Но до премьеры Даль не дожил...

Олег Даль был тайной из разряда тех, что так и остаются неразгаданными. Он не был любимцем «широкой» публики, потому что она предпочитает существовать в своем времени, а Даль, по большей части, его опережал и намного. Он был скитальцем, бродягой, непоседой.

Таким мы его и помним, и любим.

Фотогалерея