Клетка, которая всегда с тобой / "Три сестры" в Костромском областном театре кукол

Выпуск №10-240/2021, Мир кукол

Клетка, которая всегда с тобой / "Три сестры" в Костромском областном театре кукол

Творчество А.П. Чехова любимо театром кукол, наверное, более, чем творчество какого бы то ни было другого автора. Ежегодно репертуары театров пополняются многочисленными «Каштанками», ностальгическими «водевилями» или ироничными «драмами». Контрапунктность диалогов, тонкий юмор, психологические подтексты, символические и психологические детали в сочетании с нелепыми персонажами, жертвами собственных страхов и пленниками иллюзий - все это оказывается органичным в пространстве театра кукол.

Одним из примеров «чеховского урожая» уходящего сезона стала постановка «Трех сестер» в Костромском областном театре кукол, осуществленная главным режиссером театра Михаилом Логиновым. На фоне «кукольной чеховианы» этот спектакль отличает его укорененность в театральной культуре, широкий круг аллюзий, коими насыщается пространство спектакля, которые считываются зрителями разной степени причастности к театру. Прежде всего, это режиссерская интерпретация пьесы. Это и диалог, отчасти полемического характера, с предшествующей чеховской постановкой на костромской кукольной сцене - золотомасочного «Медведя». И, наконец, это диалог и с традицией постановки Чехова на отечественной сцене XX века. Это превращает режиссерскую работу Михаила Логинова в метатеатральный ребус и вполне оправдывает его жанровую характеристику, данную режиссером: «кукольный взгляд на драму». А благодаря работе художника Андрея Запорожского он получился еще и стильным.

Сценография напоминает архитектуру позапрошлого века. Только вместо дома - его металлический каркас. С колосников вдоль всей сцены свешиваются сухие березовые ветки, в результате чего у зрителя возникает ощущение «подглядывания», - жизнь в этом прозрачном доме Прозоровых воспринимается одновременно и отстраненной, и предельно приватной.

Приглушенные пастельные тона грима кукол-персонажей, сдержанная цветовая гамма их костюмов, стилизованных под моду конца XIX - начала XX веков, сбалансированные мизансцены вызывают ассоциации с перелистыванием старинного семейного альбома с оживающими фотографиями.

При этом взаимоотношения персонажей на сцене выстраиваются по законам психологического театра. А условность движений кукол на нитях придает спектаклю легкий налет абсурда, свойственный чеховскому творчеству. Михаил Логинов не подчеркивает абсурдность бытия специально, не акцентирует взаимонепонимание персонажей, их неврастенический разрыв между мечтой и невозможностью (или нежеланием) ее воплощения, не играет на условностях. Наоборот, мир, создаваемый им - это мир вполне реальный. Люди приходят в гости. Они философствуют и пьют чай, женятся и рожают детей, скучают и стреляют... И не замечают, что происходит это все в клетке, где они оказались заперты волею обстоятельств.

Сценографическая метафора дома-клетки оттеняется «реалистическим» существованием кукольных персонажей. Ощущение несвободы добавляют руки кукловодов, видимые зрителю под колосниками «сцены», но неведомые куклам. Пластичные, скоординированные и теплые, руки являются самым живым и свободным элементом этого мира. Но при этом и их свобода оказывается ограничена рамками сюжета пьесы. Они словно утешают героев спектакля, успокаивают их и ласкающими движениями оживляют натяжением нитей-нервов. Они сообщают спектаклю особый медитативный темпоритм, который поддерживается и цветовой гаммой, и голосовыми интонациями.

Подобный хрупкий мир - своеобразный диалог режиссера и сценографа с «Медведем», ранее поставленным на этой же сцене спектаклем по чеховской же комедии режиссером Владимиром Бирюковым и художником Виктором Никоненко в 2009 году. Тот же пастельный колорит, та же система кукол (марионетки), та же каркасная конструкция дома. Но совсем иная атмосфера. Дом вдовы Поповой залит солнечным светом, оттеняющим ее скорбь. И под воздействием этого света жизни и «дикого» обаяния помещика-кредитора Смирнова эта скорбь исчезает, уступая место страсти, алогичной, но живой. В спектакле Михаила Логинова все иначе. Рассеянный свет создает ощущение то ли перманентных сумерек, то ли одного долгого-долгого пасмурного дня.

Монохром военной формы мужских персонажей оттеняет насыщенный цвет платьев героинь. Три героини - три возраста женщины, три представления о любви.

Ольга - в синем. Рано постаревшая старая дева (Евгения Николаева), работающая в местной гимназии, устало сидит в кресле, устало смотрит на окружающих и говорит тоже «усталым» голосом. В ее жизни нет любви, но есть память об умершем отце. Чувство к нему, когда-то бывшее любовью, переродилось в обиду за то, что вывез их сюда, в глушь, из Москвы, где все они были счастливы, где еще была жива мать. Замкнутая в своей меланхолии Ольга Евгении Николаевой пессимистична и мудра.

Маша - в черном. Это замужняя дама. Любовь сыграла с ней злую шутку в юности. Гимназическое увлечение учителем закончилось браком и разочарованием. Этот Федор Кулыгин оказался не самым умным, не самым красивым и т.д. А по тому, как выглядит этот персонаж в спектакле, как он ходит, как говорит голосом Анатолия Дорна, «идеалом» он мог показаться только очень юной и очень наивной гимназистке. Но память о любви теплится в душе Маши. Голос актрисы Алены Булкиной передает боль (и жизнь) героини, рассказывающей историю своего замужества. В нем и горечь признанной ошибки, и просьба спасти ее. Влюбившись в Вершинина, душа Маши просветлена, светлым стал и ее облик. Но батарейный командир Вершинин (Илья Кулейкин) слишком благороден, чтобы пойти на адюльтер. Метафорой несовпадения персонажей становится их движение в мизансценах: навстречу друг к другу и... мимо друг друга. Никто не делает останавливающего жеста. И последняя любовь Маши проходит мимо. Маша устало замирает...

Самая молодая и живая - Ирина. Порхающее на нитях ослепительно белое платье и соответствующий ему - то по-детски звонкий, то по-женски глубокий - голос актрисы Марии Логиновой. Такая Ирина готова и жить, и любить. Вот только жить в провинции скучно, а любить некого. И светлый образ Ирины тускнеет. Появляется другое платье - цвета серых будней. Словно юность и звонкость героини становятся привычными для окружающих. Ее обаятельного и нелепого жениха убивают на дуэли, тем самым спасая героиню от разочарования в браке. И повзрослевшая Ирина устало замирает в финале спектакля, слушая бравурную музыку вырвавшегося-таки на свободу и уходящего навсегда из их жизней полка.

Характерно, что режиссер словно приглушает в спектакле знаменитый порыв сестер: «В Москву! В Москву!» Да, эти слова произносятся героинями, но в них не чувствуется порыва. Они словно привыкли к неволе, к жизни в этом доме, ставшем для них клеткой.

Зато их невестка Наташа здесь абсолютно счастлива. Ее образ - яркий штрих спектакля. Наливная купчиха, одетая в кораллово-розовое платьишко, кажется вездесущей. Ее лицемерие раскрывается сменой речевого поведения. В исполнении актрисы Екатерины Чемковой эта героиня на публике (в прямом и переносном смыслах) - милая мещаночка, желающая показать свою воспитанность, а за сценой - вульгарная хамка, придирающаяся по мелочам к прислуге и устраивающая сцены домочадцам. Соответственно, кокетливо-наивные интонации простушки при переключении «социального регистра» сменяются визгливыми криками кухонной фурии. О том, что в неволе ей хорошо, свидетельствуют следующие друг за другом беременности. Клетка для нее - комфортное жилище с пищей исключительно физической. В отличие от медленно угасающих сестер Прозоровых, такая Наталья Ивановна кажется вечно живой и вечно счастливой. Любовь для нее - товар, в обмен на который покупается карьера мужа, а бонусом случается «очередная» Софочка в колясочке. Постепенно возня с колясками, крики и глупое щебетание заслоняют и сестер, и других персонажей. В финале спектакля она уже чувствует себя полновластной хозяйкой и отдает распоряжения своим золовкам. Их время закончилось, и они это понимают. В интонациях прощальных реплик звучит желание жить, но вырваться из клетки-дома они не могут. И понимаешь, что стальные прутья внешних обстоятельств можно обжить или даже не заметить (вопрос масштаба личности), а вот внутренний «корсет» воспитания, привычек, травматического опыта преодолеть невозможно.

Михаил Логинов не дает шанса героиням вырваться за пределы дома-клетки, не искушает их надеждами. Театр кукол становится своеобразной призмой, способной преломить в себе опыт российской чеховианы, и выдать фокус основной мысли о невозможности вырваться за пределы клетки дома/города/провинции, не обладая внутренней свободой. Эта инвариативность тщетных попыток чеховских персонажей любить и быть любимыми, а точнее - жить и быть живыми, поддерживается его визуальным решением. Зрительный образ спектакля, созданный Андреем Запорожским, так же, как и режиссура Михаила Логинова, насыщен аллюзиями на чеховиану прежних лет. В метафорической образности декораций костромских «кукольных» «Трех сестер» угадывается и брутальная фактурность, характерная для сценографии Э. Кочергина: вывернутый наизнанку дом, проросший ветками-трещинами из «Вишневого сада» (1993, БДТ), и разрушающиеся дома-остовы из «Трех сестер» (1965, БДТ) и «Дяди Вани» (1983, БДТ). Здесь и намеки на акварельную атмосферность эфросовско-левенталевского «Вишневого сада» (Театр на Таганке, 1975) с его приглушенными тонами мира вещей и интонациями мира людей. Круг «чеховских» ассоциаций можно множить и множить.

И спектакль такой традиционный, такой уютный и такой ностальгический оказывается очень современным.


Фото предоставлены театром

Фотогалерея