"Его забывать нельзя!" / 110 лет со дня рождения Бориса Ивановича Равенских

Выпуск №10-250/2022, Вспоминая

"Его забывать нельзя!" / 110 лет со дня рождения Бориса Ивановича Равенских

Эти слова о Борисе Ивановиче Равенских, замечательном, ни на кого ни в чем не похожем режиссере, сказал Петр Фоменко. И есть какая-то вопиющая несправедливость в том, что имя Равенских официально не числится по разряду режиссуры «высшего класса» второй половины ХХ века. Возможно, именно от того, что в списке заслуженно прославленных и регулярно поминаемых стоит особняком...

Но для зрителей, видевших спектакли Равенских, для критиков, писавших о нем, Борис Иванович занял прочное место в памяти. А она устроена так, что десятилетиями бережно хранит испытанные потрясения. Было их на нашем веку достаточно, и оставили они след как печать поистине золотого века отечественного театра, прорываясь с трудом и потерями через жесткие границы официоза, обращаясь к мысли и чувству тех, кому посчастливилось быть свидетелями...

Борис Иванович Равенских отличался какой-то самобытной природной, народной мощью. Одаренный необычайным слухом, он чувствовал и проявлял характер каждого персонажа и общую атмосферу спектакля через поэтическое определение «здесь дышат почва и судьба». Именно музыка раскрывала для него глубину того, что принято называть в режиссуре «событием». Именно она вела артистов к постижению глубинной сути героев. А сценография широко распахивала понятие «почвы и судьбы», если можно так выразиться, и поэтически, и философски одновременно. О феноменальной музыкальности Бориса Ивановича Равенских вспоминают почти все, сходясь в мнении о том, что не только мелодии сами по себе, но и звуки, шумы органично входили в музыкальную партитуру спектакля, являясь неотъемлемой составляющей того целого, которое рождалось из тщательного обдумывания, сопоставлений, импровизаций, неустанных поисков и - высокого вдохновения.

Режиссер не любил «разговорный» театр. Считал, что «современному театру явно не достает того эффекта, который возникает на симфоническом концерте, когда музыка объединяет и слушателей, и исполнителей в одном порыве», и всегда хотел добиться на сцене «музыкальности, подобной концертности звучания». Он говорил: «... Музыка в каждом спектакле имеет для меня очень большое значение. Если спросят, кому бы я доверил рассказать о себе, я скажу - музыке... Это то, что входит в каждого из нас, делает понятным, доступным одного человека другому, это гармония или дисгармония связей, составляющих структуру человеческого общества... Я мечтаю сделать спектакль без единого музыкального аккорда, который тем не менее был бы музыкален...» И спектакли Равенских остались в памяти именно в своей музыкальности, словно не только созидающей, но и меняющей едва ли не каждую мизансцену, каждое событие внутренним звучанием «мелодии без мелодии»...

Мне посчастливилось видеть почти все спектакли на сцене Театра им. А.С. Пушкина в период руководства этим коллективом Бориса Равенских, а потом - почти все его постановки в Малом театре. И порой без всякого на то внешнего побуждения в памяти возникают вдруг свиридовские колокола из «Царя Федора Иоанновича», виденного не раз и с Иннокентием Смоктуновским (какое это было невероятное событие для Москвы, да и всего СССР!), и с Юрием Соломиным, и с Эдуардом Марцевичем.

Самый давний из поставленной в разные годы по времени трилогии А.К. Толстого, спектакль «Царь Федор Иоаннович», созданный в то время, когда наша жизнь и наше искусство были насквозь пропитаны идеологией, потрясал до последнего времени своей невероятной мощью. Силой мысли, которую заложил Борис Равенских в историю одного из самых кротких на Руси царей. Энергией действия, энергией ритма. Эти черты спектакля не утрачивались, а становились с течением времени в каком-то смысле более выпуклыми, забирающими в плен, не отпускающими мысль и чувство. Актеры почти все не раз сменялись, но выяснилось, что суть не в этом: в блеске и мощи решений, способных и столько времени спустя после премьеры захватить полностью, без остатка, биением мысли.

Столь же тонко чувствовал он и природу. Она своеобразно символизировала для Равенских почву, корневой смысл которой был унаследован режиссером у мыслителей ХIХ века, когда неотъемлемой составляющей почвы был народ, те нравственные и духовные ценности, которые формировали культуру, философию, основы быта и - бытия... Подобного мощного таланта, соединившего в себе высокую поэтичность со столь же высокой гражданственностью, эпичность, философское осмысление понятия «народность» с озорством, юмором - пожалуй, и не было больше в истории отечественной режиссуры.

И поэтому «его забывать нельзя!»

Мощь - вот, наверное, то слово, которое соединяет в себе все перечисленное и неперечисленное, отражая суть мастерства Равенских. Ученик Вс.Э. Мейерхольда, он интуитивно следовал убеждению Михаила Чехова, писавшего в письме А.В. Луначарскому из Германии: «Театр по существу своему не может замкнуться в узкие границы повседневных тем; он не только шире, но он совсем иной природы. Со сцены нельзя представлять: 2х2=4, только 2х2=8 - это не только интереснее, волнительнее и значительнее, но это секрет всякого искусства вообще. Если 2х2=8, то возникает тайна недоговоренности».

«Тайна» была для Бориса Ивановича Равенских в ином: в возможности разгадать ее с помощью музыкального напора, сценографических деталей. Непременно разгадать! С размахом, силой проявления - довести от загадки к ее разрешенности. Именно так строил он по кирпичику здание таких спектаклей и характеров, как «Романьола», «Метель», «Дни нашей жизни», «Поднятая целина», «Воскресенье в Риме», «Шоколадный солдатик», «Дуэль», «Драматическая песня» в Театре им. А.С. Пушкина, «Власть тьмы», «Птицы нашей молодости», «Мезозойская история», «Царь Федор Иоаннович», «Возвращение на круги своя»...

Какими бы разными ни были эти спектакли, они не только строились режиссером по кирпичику, но и так же строили, формировали не одно поколение, властно обращая глаза человека внутрь собственной души, а оттуда - далеко к горизонту.

«Я смело берусь утверждать, - говорил Равенских, - что человечество вперед и выше ведут поэты и романтики. Я глубоко убежден, что задача театра - будить в человеке поэтический взгляд на мир, выражать только самое главное, философски обобщенное и образно точное. Как в поэзии. Так я мыслю суть театра... В театре сейчас страшно отсутствие поэзии, образности, огромного духовного взрыва... Мы разучились думать и говорить со сцены возвышенно и страстно». Сказано - словно о сегодняшнем дне. Пророчески и горько...

Наверное, именно потому, что вот так ощущал Борис Иванович «суть театра», в наивысшие моменты напряжения духовных и физических сил герои его спектаклей пластикой, танцем выражали свое состояние. Как граф Гарденги Афанасия Кочеткова в «Романьоле». Как Павка Корчагин Алексея Локтева в «Драматической песне» и его же цыган в «Птицах нашей молодости». Как Тимофей Рваный Леонида Маркова в «Поднятой целине» в сцене последнего свидания с Лушкой и гибели, где не было танца, но были настолько тщательно разработаны звуковая и пластическая партитуры, что эпизод казался едва ли не балетным...

И как же незабываем финал спектакля «Возвращение на круги своя» Иона Друцэ с Львом Толстым Игоря Ильинского, произносящего слова, записанные на стене в Астапове дочерью Татьяной: «Ну, вот и все. И ничего. Как просто и как хорошо». И медленно тающий на единственной светлой точке, лице Толстого-Ильинского свет...

Свет Бориса Равенских не тает, он все больше притягивает к себе с течением времени, с коренными изменениями театральной ситуации, с живой памятью о его спектаклях.

Потому что «его забывать нельзя!»

Фотогалерея