Золотой конек в мраморном манеже/ VI Международный фестиваль-конкурс «Золотой конек»

Выпуск №1-121/2009, Фестивали

VI фестиваль «Золотой конек» (международный, конкурсный, жюри возглавляет Ирина Мягкова, она же преимущественно и отбирает спектакли – все чин чином) в сезоне 2008/09 стартовал не осенью, а весною. Причина у задержки была объективная, да еще какая: осенью Тюменский драмтеатр, ликуя, переезжал в новое здание. Ура. Еще раз ура. Нового счастья в новом доме, и все такое. Но, понятное дело, устроителям фестиваля и директору театра Владимиру Коревицкому прибавилось работы. Пришлось заново договариваться с приглашенными театрами, менять названия в афише, перекраивать график жизни на трех площадках (две в драматическом театре, одна в молодежном «Ангажементе») и т.д. Скажем сразу: «Золотой конек» все вынес, и количество накладок не зашкаливало за среднестатистическую фестивальную норму. А здание и впрямь шикарное, в духе позднего (т.н. «николаевского») русского ампира: мощная этакая храмина искусства с колоннами, фестонами и претензией на прекрасную величавость.

Пышный интерьер, комфортабельный зрительный зал, глубокая, хорошо оборудованная сцена. Играть на ней, однако, непросто. Между зеркалом сцены и первыми рядами зрительских кресел - метров двенадцать: широкий проход и широчайший полукруглый просцениум, технически никак не оснащенный. Чтобы выйти на него, нужно как-то по-особому строить мизансцены, а если не выходить, любой средний план сразу превращается в общий, актерам приходится форсировать звук и укрупнять жесты. Усиливать энергетическую подачу, а тем, кто не умеет, – наигрывать.

Зато на этом просцениуме будут отлично смотреться аукционные лоты. Столы президиумов. Финалистки конкурса «Мисс Сибирь». Понятно, что город, даже столь сильный, как Тюмень, не мог отгрохать мраморный дворец только под театральные спектакли (да и самому театру эксплуатационные расходы влетели бы в копеечку). Но для театров, съехавшихся на фестиваль, этот просцениум стал серьезной проблемой. Для некоторых – неразрешимой.

Отважный Магнитогорский театр им. Пушкина, всегда готовый попробовать на себе что-нибудь новенькое и окрыленный недавним успехом (помните, как громыхнула «Гроза» в постановке Льва Эренбурга?), привез на тюменский фестиваль вербатим-пьесу Оли Мухиной «Летит». Поставил ее петербуржец Владимир Туманов, тоже неутомимый ездок в незнаемое (помните «Лунных волков» Нины Садур в Театре на Фонтанке?). Родные души нашли друг друга, но что получилось из их альянса и о чем вообще писала Мухина, я сказать не могу. То есть, понимаю: место действия – танцпол. Фабула – репетиция какого-то проекта (танцы были забавны, особенно летка-енка) и ожидание гранта. Сюжет, как и почти всегда в вербатиме, - излияния массового сознания, которое впадает в коллективное бессознательное, как река в море. А спектакля не было, его обессилило немое пространство просцениума, его добил интерьер зала, пышущий агрессивным благолепием. На обсуждении актеры с тоской говорили: «У нас, вообще-то, зрители сидят вокруг танцпола, прямо по периметру…»

С магнитогорцами вышла нескладуха: заранее ясно было, что играть им надо в камерном пространстве, но слишком уж много людей, наслышанных о дерзком театре, рвалось его увидеть. (В скобках: тюменская публика прекрасна. Добра, отзывчива, готова к непривычным впечатлениям, но и разборчива к тому же. К началу спектакля театр полон всегда, но если от представления попахивает рутиной – а без таковых, увы, не обходится ни один фест – люди уходят, не стесняясь. И правильно делают.) Фестиваль пошел навстречу публике и прогадал: недовольными остались и зрители, и артисты. Это был единственный серьезный просчет шестого «Конька»; в целом жизнь фестиваля устроилась грамотно и толково. Пойдем по порядку.

«Золотой конек» открылся спектаклем Пермского ТЮЗа «Охота жить!..». Шесть рассказов Василия Шукшина режиссер Михаил Скоморохов захотел переплести так, чтобы в итоге получилась общая – нет, не история, а, скорее, панорама российской деревенской жизни. Одна история наплывает на другую, ее перехлестывает третья, - режиссеру были важны не «случаи из жизни», описанные Шукшиным, а сама жизнь, за этими случаями встающая. Спектакль Скоморохова – признание в любви к той неказистой, трогательной и совестливой жизни, которая умирала у него на глазах, а несколькими десятилетиями раньше – на глазах у Валентина Овечкина («Районные будни», 1952 – 1956), а еще раньше - на глазах у Клюева и Есенина, у Ивана Бунина, у Льва Толстого, у Николая Некрасова. Русская деревня всегда умирала у кого-то на глазах и поэтому, видимо, будет жить вечно. Почему? – да просто потому, что: «Охота жить!..»

Полюбить этот спектакль легко; назвать его вполне складным невозможно. Ксении Гашевой, автору инсценировки, лишь иногда удается смонтировать шукшинские истории так, чтобы разрывы повествовательной ткани не бросались в глаза. Против ее воли инсценировка напоминает скуррильный центон: «Онегин, добрый мой приятель, /Когда не в шутку занемог, /За ним повсюду кот ученый / С тяжелым грохотом скакал» - вот, нечто такое. Актерам трудно держать линию насильно разрываемой роли, воскрешать нарушенное психофизическое самочувствие – какое уж тут общение, какое «крючочек-петелька»: о себе бы не позабыть. Тем ценнее были актерские удачи: Марфа – Наталья Попова, Сергей – Николай Глебов, Чудик – Александр Калашниченко (приз за лучшую мужскую роль второго плана); речь, разумеется, идет лишь об удачах фестивального показа.

Второй день фестиваля: на Большой сцене Татарский государственный академический театр им. Г.Камала играл спектакль Фарида Бикчантаева «Свет моих очей»: незамысловато-игривую сказку для взрослых, скроенную Туфаном Минуллиным по стандартным лекалам 70-х годов. Прелесть была в том, что весьма рафинированный режиссер не стеснялся демонстрировать свое смятение: ну, не могу же я всерьез верить ни в существование «шурале», т.е. татарских лесных духов, ни в законы наивного театра – а ведь как радуюсь, строя сценическую жизнь по этим законам, с чего бы? С годами спектакль несколько поблек, но самое важное – недоумение в присутствии чуда – в нем сохранилось. Отчасти.

Вообще же этот день был праздником камерного театра. В «Ангажементе» екатеринбургская «Волхонка» показывала «Момо» Эрика-Эммануэля Шмитта, на Малой сцене Тюменской драмы шел «Психоз.4.48» Сары Кейн, привезенный из города Каменск-Уральского (180 тыс. жителей, ок. 100 км до Екатеринбурга). Заранее было объявлено, что на этот спектакль лица до 18 лет не допускаются, и зал, конечно же, ломился от старшеклассниц.

Момо – это имя героя-рассказчика из повести «Господин Ибрагим и цветы Корана», сама повесть – это вторая книга из шмиттовской тетралогии «Цикл незримого» (у нас больше всего известна третья, «Оскар и Розовая дама»), сценический текст актеры «Волхонки» и молодой тюменский режиссер Михаил Заец сочиняли сами. Не переделывали повесть в пьесу, а лишь сокращали заведомо несценичные эпизоды (в знаменитом фильме Франсуа Дюперона, где Ибрагима сыграл 70-летний Омар Шариф, сокращений куда больше). Проза играется именно как проза, и предложения косвенной речи произносятся как ремарки – «он улыбнулся», «она повернула голову» и т.п.

Общая тема четырех книг Шмитта – человек и религия: в «Оскаре» это христианство, в «Господине Ибрагиме» - иудаизм и суфизм. Хмурый подросток Момо (уменьшительное от «Моисей»), обделенный родительской любовью, находит себе друга, но также и Учителя с большой буквы: соседа-бакалейщика, которого все зовут Арабом (на самом деле господин Ибрагим – турок). Тот учит его всему – улыбаться, думать, понимать людей, видеть красоту женщин и пейзажей. Замечать в мироздании присутствие Бога. Это не «религиозное воспитание» в прямом смысле, но, скажем так, воспитание человека умного, честного, жизнелюбивого и, тем самым, по Шмитту – богоугодного. А верит он в Иегову или в Аллаха, не так уж и важно.

Мировой славой Шмитт обязан тому, что в его сочинениях, помимо философских смыслов и нравоучений, много юмора и гламурной сентиментальности. Юмор в спектакле подчеркнут, сантимент усмирен. Режиссура Заеца изобретательна, он наделен острым взглядом и вкусом к озорству. Богатство выдумки и умение работать с актерами (лучше всех в спектакле показался Александр Сергеев: его Ибрагим не имел физиологических примет старости, но было ясно, что этот человек жил долго и видел многое) обеспечили Михаилу Заецу приз «Надежда» – как самому многообещающему из молодых участников фестиваля: «Момо», если не ошибаюсь, всего лишь третья его постановка в драматическом театре.

Лучшей антитезы «Момо», чем «Психоз. 4.48» Сары Кейн нельзя было и придумать: пьеса депрессивной англичанки, которая покончила с собою десять лет назад в возрасте 28 лет, возражает повести благодушного француза по всем пунктам. Рассказ о воспитании души, входящей в мир, – и отчаянный крик (на первый взгляд почти бессвязный, на самом деле то, что кажется невнятицей, потоком больного сознания и т.д., по сути – едва ли не верлибр), крик души, ненавидящей этот самый мир и самое себя впридачу, радикальное и окончательное «нет» всему на свете, концентрат боли в чистом виде: «Я толстая я не могу писать я не могу любить я стремительно несусь к смерти я не могу заниматься любовью я не могу быть одна я не могу быть с людьми я ненавижу свои гениталии, я не хочу умирать…» (в оригинале каждое «я» – с новой строки). И еще в этом крике слышно исступленное, не умеющее осуществиться желание любить и быть любимой. Дав «Психозу. 4.48» подзаголовок «мания любви без антракта», Каменск-Уральский театр, в общем, попал в точку.

Постановочные приемы Федора Чернышева эффектны, но по большей части предсказуемы и неоригинальны. Чтобы безымянной героине Сары Кейн (в спектакле ее называют Она – Наталья Бахарева) было с кем вести диалоги, на сцене появляется ее вторая ипостась – Она же (Алена Федотова); чтобы добавить зрелищности, в действие вводится третья, Она другая (Мария Епифанцева) – обнаженная женщина, с ног до головы раскрашенная яркими, но легко смывающимися красками и танцующая экспрессивный contemporary dance (отметим значимую деталь: на коже спины у нее, как на товарной упаковке, изображен прямоугольник штрих-кода. Чернышев значится в программке режиссером и сценографом, но неужели боди-артом он тоже сам занимается?). Основным местом действия становится психиатрическая лечебница; экзистенциальная мука, таким образом, почти целиком сводится к душевному расстройству. Спектакль можно было бы назвать заурядным, не делая никаких скидок на географию (ну и что ж, что Каменск-Уральский, «Психоз» уже и в Сыктывкаре ставили), если бы не умная, страстная, сосредоточенная игра Бахаревой.

Мальчишеский ежик, несколько угловатые жесты, прозрачные глаза и ни одной фальшивой ноты. Героиня Бахаревой наделена умением вслушиваться в то болезненное и непонятное, что происходит в ней самой: чувствовать завязь слова, которое сейчас вырвется наружу; будь то грязное ругательство или любовное признание, оно – выношено. Замечательная насыщенность душевной жизни. Неподдельное ощущение боли, иногда отступающей, но не уходящей. Приз за лучшую женскую роль.

Лучшей мужской ролью был назван Веничка в спектакле нижегородского «Zоопарка» «М – П» (что, конечно же, означает «Москва – Петушки»). Спектакль этот далеко не нов, он уже поездил по фестивалям, всем и везде нравясь своей легкостью, чудесным сочетанием бесшабашности и деликатности (сочетание, важное для самого автора поэмы), а главное – уважением к слову. Это уважение оказалось настолько сильным, что нижегородские актеры и режиссер Ирина Зубжицкая, давний друг театра, не осмелились следовать за Веничкой по всему маршруту: они внимательно прочли первую, условно говоря, «реалистическую» половину поэмы (т.е., доехали примерно до Назарьево) и, скрепя сердце, отказались от второй, столь же условно – «фантасмагорической». И то: поди поставь эпос о Великой петушинской революции или встречу Венички со Сфинксом, особенно, если ты работаешь в эстетике «бедного театра» (не только от безденежья, но также и по велению души).

Героя Олег Шапков играет как-то по-особому светло и, решусь сказать, празднично. Поначалу это озадачивает (вроде бы, не в тон сюжету), потом соглашаешься: да, так и надо. Потому что персонаж Шапкова – не бытовой пьяница, которого в первых главах мучает лютое похмелье, а в последней убивают хулиганы, но мистик и странник, к которому слетаются ангелы и с которым, пусть изредка, беседует сам Господь («весь в синих молниях» – не в татуировках ли?). Герой Шапкова – это именно герой поэмы: не столько реальный человек, сколько человек написанный – таким живым, таким сладостным и победоносным языком, что очутиться в его, языка, стихии, не ощутив себя именинником, невозможно. Это – главное в поэме Венедикта Ерофеева, и это сыграно. Спасибо.

Мы сбились с хронологии, но кто, собственно, обязывал хранить ей верность и всем спектаклям уделять равное внимание? Мне, к примеру, почти нечего сказать о спектакле Томского областного театра драмы «Не боюсь Вирджинии Вулф» в постановке Сергея Куликовского. Грамотно, добротно, вторично. Солирует, как и полагается, Джордж, играет его Евгений Казаков, артист Северского театра для детей и юношества. Хороший артист, сразу видно. Цену себе знает, но и выше головы прыгать не пытается – что еще?

Коляда-театр собирался привезти на фестиваль «Короля Лира», привез «Безымянную звезду» Михаила Себастьяну. Главное достоинство спектакля – отсутствие умильности: с жизни захолустья снят поэтический флер. Главный герой, учитель Мирою, сыгранный Олегом Биликом, нимало не похож на того застенчивого красавца, которого в фильме 1978 года играл Игорь Костолевский. Он рыжий, нескладный, бестолковый – стопроцентный комический простак, и прекрасная лоретка Мона (Василина Маковцева впрямь очень красива, пока не начинает жестикулировать наотмашь) могла в него влюбиться лишь для разнообразия и на самое короткое время. Главный недостаток спектакля – обычное для Коляда-театра неумение стесняться откровенного наигрыша. Все-таки этот театр, заразительно витальный и многими любимый, имеет, как сказал бы Гераклит, грубую психею – и соответственный самовозрастающий логос. Что еще?

Пьесу самого Коляды «Птица Феникс» в авторской постановке (Николай Коляда – художественный руководитель, Александр Сысоев, его ученик, – режиссер) показал Тюменский молодежный театр «Ангажемент» им. В.С.Загоруйко. Завязка: новый русский пригласил четверых актеров повеселить своего сына, они приехали, к ним примкнул какой-то иностранец с фотоаппаратом, и их, пятерых, заперли: до завтра. Содержание: ночной треп, бородатые анекдоты, ссоры и примирения, думы о России (специально для иностранца), пьяные медитации на тему «Я царь – я раб – я червь – я Бог», души прекрасные порывы и умеренно ненормативная лексика. Общий пафос: любите ли Вы театр так, как я люблю себя в искусстве? Общее впечатление: «Птица Феникс» – не лучшая и не худшая из девяноста пяти, или сколько их уже, пьес Коляды; нового ничего, а так – местами забавно. Главная ценность: игра отменного комика Леонида Окунева (он же – худрук и директор «Ангажемента») в роли пожилого актера Кеши Козлова. Фактурой, повадкой, легкой сумасшедшинкой во взгляде он напоминает великого Славу Полунина, и его союз с Колядою явно был заключен на небесах: комплементарность вкусов и навыков поразительна.

В двух фестивальных спектаклях, на мой взгляд, были принципиальные режиссерские просчеты. Виктория Мещанинова (Челябинский Камерный театр), обратившись к новой драме, решила привести к общему знаменателю две пьесы разной природы. «Бог любит» Златы Деминой – по-детски жестокое и псевдо-натуралистическое описание будней провинциального роддома: уж такого страшного, что перед ним меркнет и исправительная колония Кафки (речи персонажей при этом прямолинейны и полнозвучны, как в классической мелодраме). «Дембельский поезд» Александра Архипова – изящная постмодернистская «страшилка»: госпиталь, искалеченные солдаты (афганская, чеченская ли война их изуродовала – не важно) ждут отправки домой; окружающая реальность постепенно становится все более и более абсурдной; наконец они понимают (а зритель давно заподозрил), что они, собственно, не инвалиды, а уже трупы, или, может быть, духи чистилища. Чувствуется, что автор не без пользы для себя читал Владимира Сорокина и Виктора Пелевина (см., в частности, рассказ «Вести из Непала»). Мещаниновой явно отказал слух; она намеревалась поставить, ни много ни мало, «современную мистерию», но получилась лишь новая иллюстрация к старому тезису насчет коня, трепетной лани и одной отдельно взятой телеги.

Не менее досадный промах совершил Михаил Рабинович, ставивший в Русском драматическом театре Башкортостана (Уфа) повесть Мустая Карима «Помилование» (сценическую версию под названием «Луна и листопад» сочинил сын автора Ильгиз Каримов, взявший в помощь драматурга Айдара Хусаинова; недостатки ее – прежде всего, немыслимо затянутая экспозиция – бросаются в глаза). Режиссер, очевидно, чувствовал лиризм каримовской прозы, некоторую условность коллизий и характеров, надбытовую приподнятость речи, но, несмотря на это, соединил сценическое действие с документальным видеорядом – и на его фоне поэтичность сюжета воспринимается уже лишь как элементарная неправда, как пресловутая «лакировка действительности». Не к месту употребленный прием одним махом сгубил любопытно строившуюся работу. И – хватит о печальном.

Очень мил был «Сон в летнюю ночь», привезенный Курганским театром драмы под псевдонимом «Ночь любовных помешательств». Молодой режиссер Даниил Безносов, выпускник Мастерской С.Женовача, превратил волшебный шекспировский лес в подобие городского парка с фонарями и скамейками: заблудиться в таком можно лишь при очень большом желании. От чуда и тайны не осталось следа, их заменили хохма и прикол: великую пьесу разыграли в стилистике простодушной молодежной комедии. Игра на понижение, впрочем, оказалась не лишенной смысла и изящества: может быть, и разумно время от времени перечитывать классику с подростковой непосредственностью. Некоторые из персонажей, увиденных свежим глазом, оказались чудо как забавны, прежде всего – Пэк (в переводе О.Сороки – Робин), сыгранный Иваном Дробышем. Не летучий дух-проказник, а ехидный старикашка в прикиде олдового хиппаря: его тусовки и улеты остались в далеком прошлом, и теперь он развлекается тем, что обламывает кайф новому поколению (впрочем, не со зла и не до конца).

Приятней всего в спектакле была общая увлеченность игрой, несложной, но веселой и честной. Приз «За лучший актерский ансамбль»: то, что надо.

Недостаток места обязывает заканчивать статью в совсем уж телеграфном стиле, а жаль. Подробней бы стоило разобраться с трагикомедией молодой Елены Ерпылевой «До последнего мужчины». Ерпылева – драматург с отличным слухом, но еще не сформированными навыками сюжетосложения. Монологи ей удаются лучше, чем диалоги, а написать сцену, в которой участвуют 4-5 персонажей, она пока попросту не способна. Анна Бабанова поставила ее пьесу - остроумно выстроенные вагонные разговоры со смертельным исходом - в Омской академдраме, точно почувствовав, что в бестолковщине поездных споров и откровений (кому не приходилось изнывать в подобных беседах!) есть что-то магическое и совершенно иррациональное. Художник Олег Головко (приз «За лучшую сценографию») подхватил тему, выстроив на сцене невероятный трехъярусный вагон в разрезе, этакую помесь плацкарты с ночлежкой. Внизу пьют и исповедуются друг другу два мужика (валенок Гришуня – Александр Гончарук, блатарь Вован – Владимир Майзингер; у Гончарука роль слегка отдает эстрадной репризой), на полках время от времени привстают женщины, и их монологи, как было сказано, – самое сочное, что есть в пьесе. Лучше всего, на мой вкус, прозвучал монолог старой Библиотекарши, и я рад, что его исполнительнице, Елизавете Романенко, был вручен приз «За честь и достоинство».

Приз «За лучшую женскую роль второго плана» достался Наталье Тищенко – девочке Джессике в спектакле новосибирского «Глобуса» «Наивно. Супер» – не лишенном достоинств, но патологически неровном. Режиссер Алексей Крикливый отнесся к роману норвежца Эрленда Лу с избыточным доверием, словно бы не замечая, что проза Лу безнадежно вторична, что главный герой с его рефлексией, неуклюжей добротой, ранимостью и доской-колотушкой списан с «иксеров» Дугласа Коупленда, а его брат-яппи – с рекламных постеров. Лучше всего Эрленду Лу удались дети – девочка Джессика и мальчик Берре (Никита Сарычев) – в спектакле они и были живее всех, и Сарычев вполне мог бы побороться за приз с пермяком Калашниченко. Впрочем, точно так же на приз Тищенко могла бы предъявить свои права роскошная комедийная простуха Татьяна Прокопьева (бой-баба Танюха в «До последнего мужчины») или Наталья Пивнева – Маша в «Пяти пудах любви» новосибирского же «Старого дома». Закавыка лишь в том, что на «Золотом коньке», как и на большинстве фестивалей, жюри с крайней неохотой выдает два приза в одни театральные руки. Считается корректным раздать награды как можно большему количеству театров: это всегда выходит гуманно и, как правило, не очень позорно.

Главреж «Старого дома» Линас Зайкаускас получил приз «За лучшую режиссуру» – стало быть, его «Пяти пудам любви» (т.е. чеховской «Чайке») рассчитывать больше было не на что. Собственно, и режиссеру награда досталась лишь потому, что в жюри собрались профессионалы: с трактовкой пьесы соглашаться никак не хотелось, но качество режиссерской работы, ее продуманность и подробность все оценили по достоинству.

Для Зайкаускаса любовь, которую можно мерить пудами, это заведомо дурная любовь: тяжелая, неумелая, портящая жизнь и любящему и любимому. Неумение любить (в самом широком смысле: любить не только «его» или «ее», но самого себя, своих ближних, свое дело, самое жизнь) - вернейший из залогов человеческого несчастья. Спектакль начинается с того, что Маша врывается на пустую сцену с топором в руках и совершенно безумными глазами. Это вызывает оторопь, но потом догадываешься: ну конечно, ей сказали, что на озере сколачивают сцену для пьесы Треплева, и она, лапушка, прибежала помогать!.. И снова оказалась никому не нужна, кроме нелепого зануды Медведенко (ох, дать бы ему топором по макушке!), поспешающего следом. «Отчего вы всегда ходите в черном?» - да тут не в черном ходить, тут волчицей выть хочется. Или хотя бы выпить как следует.

Маше не нужна любовь жалкого (вправду, очень жалкого) сельского учителя, а ее любовь не нужна Косте Треплеву, а любовь Кости, как скоро выяснится, не нужна Нине Заречной, а любовь Нины к театру никогда не сделает ее хорошей актрисой. Никто не умеет любить так, чтобы стать нужным. О том и спектакль – жесткий, беспощадный, перенасыщенный резкими, но всегда психологически оправданными (по меньшей мере – вероятными) сценами. Как ни крути, а в мизантропии Зайкаускаса есть своя система.

Два театра привезли на фестиваль пьесы новых европейских классиков, законодателей наисовременнейшего театрального вкуса. Челябинский академический театр драмы им. Наума Орлова – пьесу покойного (жизнь он прожил строго по канону «левацкого гения»: был геем, болел СПИДом, умер рано, в 38 лет, гениальным признан посмертно) Жан-Люка Лагарса «Я была в доме и ждала, чтоб дождь пришел»; Пермский театр «У моста» – «Череп из Коннемары» Мартина Макдонаха – странного культового драматурга, который ни голубеть, ни помирать не собирается. Одно слово: ирландец.

Что касается Лагарса, я должен покаяться: ни прочитанные тексты, ни московские спектакли (в РАМТе и в театре «ОКОЛО») не позволили мне понять, в чем сила и прелесть его драматургии. Челябинский спектакль Кристин Жоли – актрисы, которая когда-то играла в постановках Лагарса (при жизни он был более режиссером, чем драматургом) роли второго плана и поэтому в совершенстве знает, как надо ставить его пьесы, – тем более. Мне челябинский спектакль показался лишь претенциозным упражнением в пустословии (к которому почти всегда сводятся попытки «высказать несказанное»), а сам Лагарс – заштатным эпигоном Метерлинка, но рядом сидели люди с широко открытыми глазами, они явно что-что чувствовали и даже, кажется, понимали. Что ж, я им завидую. И буду завидовать до тех пор, пока театр не охладеет к Жан-Люку Лагарсу, как он уже охладел к предыдущему французскому гению той же породы, Бернару-Мари Кольтесу.

Что касается Макдонаха, я его нежно люблю. Есть чудная митьковская (все ли помнят, кто такие «митьки»?) байка: к Мите Шагину однажды пришли какие-то немцы, посмотрели картины и стали плакаться: а у нас в Германии такая, мол, бездуховность, все на продажу и т.д. Митя их утешал: «Что вы, что вы, у вас и поэты хорошие есть, и композиторы – Бах вот, Бетховен, Моцарт… Хотя нет, Моцарт, конечно, был русским…». В этом смысле Мартин Макдонах, конечно же, русский. Наш человек: понимает очарование нищеты, матушку-Ирландию любит и ненавидит одновременно, а шутить умеет так, что хочется взвыть от ужаса. Сергей Федотов, основатель театра «У моста», первым начал ставить в России его пьесы – и он один из тех немногих, кто понимает, как меняется в каждом новом сочинении мир драматурга (большинству кажется, что пьесы Макдонаха – что твои биг-маки, все одинаковые; впрочем, так многие и о Чехове думают).

«Череп из Коннемары» Федотов поставил аж в марте 2005 (собирался привезти новую премьеру по Макдонаху – не вышло), объездил с ним десяток фестов, нахватался наград и вряд ли обижен тем, что на «Коньке» приз «За лучший спектакль по современной пьесе» отошел к челябинцам. Призы призами, но, конечно, это был один из самых сильных спектаклей фестиваля: умный, смешной, страшный, первоклассно сыгранный (первая скрипка в актерском квартете – Иван Маленьких). Что в театре «У моста» умеют, так это рассказать, как убогая и забавная жизнь пропитывается мистической тревогой, как под тонкой пленкой рационального бытия шевелится древний хаос – это они вам, как говорится, и расскажут, и покажут, и дадут попробовать. И именно поэтому Макдонах стал для них программным автором – наряду с Гоголем, Шекспиром и Булгаковым.

«Гран-При» «Золотого конька» получил Театр-студия «Эски Масжид», т.е. «Старая мечеть» (г. Карши, Узбекистан), прилетевший в Тюмень со спектаклем «Медея» сразу после выступления на «Золотой Маске». Режиссер Овлякули Ходжакули сочинил его, смонтировав тексты Еврипида, Сенеки, Людмилы Разумовской и Ф.Б. Гофмана (автора либретто к «Медее» Луиджи Керубини). Все, порочащее Медею, вымарано: для Ходжакули его героиня – не убийца и поджигательница (на совести Медеи, как все помнят, не только несколько страшных смертей, но и пожар, охвативший Коринф), а гордая мстительница. Даже убийство детей, рожденных от Язона, Ходжакули склонен оправдать, и придумывает эффектную сцену: Медея убивает двоих грудничков, натерев сосцы ядом – убивает с материнской любовью. А что с ними было делать – оставить на расправу разъяренным коринфянам?

В мифе Медея приносит детей в жертву Гере, которая наделяет их души блаженным бессмертием, а мать улетает на колеснице, запряженной крылатыми змеями. Но в мире, где живет узбекская Медея, нет ни крылатых змеев, ни богов, есть только воля женщины, чужой этому миру, не прощающей предательства и в одиночку восстающей против всех.

Все роли исполняются бритоголовыми мужчинами. Медею с замечательной выразительностью играет Музаффар Хамидов: черные накладные косы, мощное тело, пластика боксера в полутяжелом весе (движения легкие, почти порхающие – а быка убьет одним ударом) и мрачный, сосредоточенный взгляд. В принципе, спектакль Ходжакули не имеет отношения к психологическому театру, это театр знаковый, но игру Хамидова вполне можно разбирать в логике действенного анализа. Точнее сказать – и в логике действенного анализа тоже.

Сильный, красивый, по-умному эклектичный, в похвальном смысле слова современный, по-настоящему евразийский спектакль. Овлякули Ходжакули – режиссер, сознательно работающий в мультикультурном пространстве, на пересечении традиций и художественных языков. В этом году ему исполняется (или уже исполнилось) 50 лет; думаю, что сейчас у него самое интересное время в жизни.

Напоследок – о хозяевах фестиваля, по традиции выступавших вне конкурса (вряд ли это разумно, но что поделаешь – традиция!) и показавших два спектакля. Первым было булгаковское «Собачье сердце» в постановке Александра Горбаня; вторым – «Рядом с горизонтом», экспериментальная работа, сделанная с французским режиссером Владиславом Знорко, основателем театральной компании «Cosmos colej», который приезжал в Тюмень на две недели и поставил сказку собственного сочинения. Горбаню можно предъявить массу претензий: его спектакль преувеличенно и бессмысленно ярок, жесты грубы, интонации крикливы, актеры играют с нарочитым пережимом и рвут в клочья ослепительно фальшивые страсти, массовые сцены убийственно суетливы и т.д. Мама дорогая, во что Горбань превратил операцию проф. Преображенского! – на сцене изгибаются какие-то огромные пластиковые кишки, в воздухе крутится разноцветная спираль (по-видимому, молекула ДНК), как зверь, работает дым-машина… Удивительно, как это режиссер обошелся без лампы-мигалки. Мечтал о ней, наверно, но проявил волю к творческому самоограничению. Молодец.

Все так. Горбань – прирожденный шоумейкер, он любит все громкое, пестрое и бьющее в глаза, не боится грубости и надсада; идеальный актер для него – ловкий гаер, буффон без страха и упрека. Но в свою защиту режиссер мог бы сказать, например, что ключом к «Собачьему сердцу» для него была булгаковская мистика, а в булгаковской мистике, от «Дьяволиады» до «Мастера и Маргариты», всегда присутствует элемент буффонады; что из советских драматургов Булгаков обладал самым острым «цветным зрением» (посмотрите его ремарки к «Бегу» и «Кабале святош»); что в фантасмагории ничего не может быть «чересчур», на то она и фантасмагория… Так-то вот.

Говоря всерьез, Горбаню удалось одно великое дело: он освоил пространство. Его разухабистый и, что греха таить, аляповатый спектакль органичен: он хорошо смотрится на новой сцене театра и уже поэтому, я думаю, пользуется успехом у публики. А что артистам предложено побалаганить, так это не беда: если актер умен и тонок, от него не убудет, в хорошую кровь штампы вживляются не так уж быстро (хотя, конечно, с балаганом надо знать меру).

А из упреков самый серьезный таков: да, конечно, фантасмагория, чертовня (вьюга, разруха и Советская власть впридачу – конечно, чертовня, что же еще), - но в том-то все и дело, что квартира проф. Преображенского среди всего этого бреда есть островок блаженного уюта и здравомыслия: здесь живут правильно. У Булгакова профессор и его окружение противостоят наступающей чертовне, у Горбаня – становятся ее частью, и это – принципиальная ошибка. Которую, увы, задним числом не исправить.

Что до Владислава Знорко, то всему миру известно, что он замечательный фантазер, визионер, энтузиаст, импровизатор – но, конечно, и шарлатан немножечко. За две недели научить актеров даже не новой технике (тут можно хотя бы преподать основы и предложить упражнения для тренинга), новому способу существования на сцене – берясь за такие задачи, нельзя быть не-шарлатаном. Знорко хочет видеть в актере не исполнителя, а соавтора, умеющего импровизировать, как импровизирует джазовый музыкант; что поделаешь – мы играть без нот не приучены.

Что получилось в итоге: по-своему замечательный парад странников, идущих неизвестно куда неизвестно откуда. Набор реприз, запомнить которые – в силу общей бессвязности действия – решительно невозможно. Если долго разглядывать групповую фотографию, в голове начинает ворочаться: вот это, кажется, продавец обуви для одноногих детей… Стало быть (тут лезешь в программку) – Сергей Скобелев. А это – тетка, которая долго ворочала уголь, а потом с криком содрала ватник и – хоп! – превратилась в миленькую, пухленькую такую балеринку… Стало быть – Татьяна Пестова. И так далее.

Как разовая акция, две недели, проведенные с французским «сочинителем снов», не имеют ни смысла, ни цели. Но если это первый опыт по освоению незнакомых методов и языков – Бог в помощь, и пора уже думать о следующем опыте. Фестивали отчасти ведь и нужны для этого: вот, к примеру, хотя бы Ходжакули зазвать к себе на постановку – чем плохо?

В заключение: шестой «Золотой конек» удался на славу, и вот что приходит на ум: эмблемой фестиваля, разумеется, с самого начала был Горбунок из сказки Ершова, он ею и останется. Но у слова есть и другое значение: конек = hobby, увлечение, пристрастие. Как же повезло мне и, может быть, вам, и всем, кто работает в театре, и у кого профессия и конек полностью совпадают. Счастливые мы люди, честное слово.

Фотогалерея