"Мира и горя мимо..." / К 85-летию со дня рождения Рудольфа Нуреева

Выпуск № 7-257/2023, Вспоминая

В средней школе Уфы, где он учился балетной азбуке, его называли побирушкой и ходячим скандалом. В Ленинградском хореографическом училище, куда поступил в 17 лет и за три года освоил грамоту академического танца, - выскочкой и деревенщиной. А он упрямо твердил, что станет первым танцовщиком мира. Первый сольный выход на сцену - в «Журавлиной песне» Загира Исмагилова и Льва Степанова, созданной Ниной Анисимовой на основе народного эпоса, - в 1955-м, во время Декады Башкирского искусства в Москве. Последний - в Ленинграде, в «Сильфиде» Хермана Левенскьольда - в 1989-м, когда главный балетмейстер Театра имени Кирова Олег Виноградов организовал его двухдневную гастроль. Потом - Казань, родина матери, Фариды Нуреевой: здесь «выскочка» встал за дирижерский пульт и, благословенный Гербертом фон Караяном и Леонардом Бернстайном на новом поприще, продирижировал «Щелкунчиком» Чайковского в Театре имени Мусы Джалиля и сюитой из балета «Ромео и Джульетта» Прокофьева - в филармонии.

Три города в судьбе «неистового Руди» - Уфа, Ленинград и Казань - значили не меньше, чем все мировые театральные столицы, покой которых он будоражил своим танцем, своими постановками, своими гениальными озарениями в вымышленном мире на сцене и показной бравадой в мире реальном. Кажется, тайна его творчества и состояла в этом «двоемирии»: жизни бытовой, повседневной и жизни воображаемой, фантазийной. Поэзия и проза, мечта и действительность, сценические подмостки и городские тротуары разделялись, как утро и вечер, как день и ночь. Рефлектирующий романтик уживался в нем с откровенным хулиганом. Аристократ - с парвеню. Художник - с вандалом. Первый танцовщик мира - с банальным выскочкой, то и дело лезшим на рожон.

Он не любил приютов, предпочитал дорогу. Родился в поезде и презирал остановки. В Уфе мальчишкой взбирался на высокий холм, чтобы оттуда «провожать» железнодорожные составы, мысленно отправляясь с ними в неведомый путь. Повзрослев и пощупав королевской поступью мостки самого что ни на есть Императорского театра -Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова - Мариинского любил запереться в комнате, включить Бранденбургский концерт Баха и, усевшись на пол, возить по нему игрушечный паровозик. На гастролях в Париже, откуда не вернулся в СССР, купил себе детскую железную дорогу и ткани для сценических костюмов. Чемодан улетел - он остался. Мир детства и мир театра, пожалуй, единственно уживались в нем гармонически, любые другие - вступали в неколебимый спор.

Ребенок не думает о политике, артист думает о ролях. Он не был диссидентом, когда в 1961-м спонтанно принял решение остаться в Европе после своих первых триумфальных гастролей. Жадно хотел танцевать. Все и сразу. Сравнивал с себя с птицей, которая должна летать и видеть сады соседей, чтобы, вернувшись, рассказать об увиденном дома. Прыжок и полет прорастали в его сознании из детства, из впечатлений семилетнего мальчишки, впервые попавшего в театр на балет «Журавлиная песнь»: «Что-то зажглось во мне, что-то особенное, очень личное. Что-то случилось со мной, меня унесло далеко от того жалкого мира, в котором я жил, прямо на небеса. С того момента, как я попал в это волшебное место, мне показалось, что я действительно покинул реальный мир и родился вновь где-то далеко от всего, что я знал, во сне, который разыгрывается для меня одного... Я не мог произнести ни единого слова».

Он оказывался центром притяжения «во сне» под огнями рампы и оставался одиноким в «жалком мире» реальности. Занавес разделял бытие надвое: на маскарад и на убежище. Царить на сцене в карнавальном вихре сверкающих pas и прятаться в гостиничном номере между перелетами и переездами из одного театра в другой - было для него состоянием привычным и желанным, но часто маскарад и убежище путались местами. Тогда он «затихал» в лучах софитов, открывался без остатка перед зрительным залом - как на исповеди, а после забывался в ночном угаре: «у маски ни души, ни званья нет, - есть тело». Публичность и одиночество, вступая в спор, лишали приюта душу, и он, зная это, скрывал страдания за бесконечными эскападами и безостановочным танцем - одновременно. Птица летела к солнцу, чтобы опалить крылья.

Вечный странник, путешественник, пилигрим, он всегда думал о своих истоках, и в постоянных перемещениях по Белому свету, танцуя один спектакль за другим (в 1975-м - 300 за 12 месяцев), свободно дышал лишь на балетном подиуме - там, где не стеснялся обнажить себя до последнего нерва, излить одинокую душу, сказать о себе все. Его реальной жизнью стал театр: там он жил свободным, искренним, счастливым. Тогда как везде, кроме сцены, носил маску и прятал себя, настоящего, от других. Будто про него, «летающего татарина», «Чингисхана балета», написал Иосиф Бродский:

Мимо ристалищ и капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы,

идут по земле пилигримы...

...За ними ноют пустыни,

вспыхивают зарницы,

звезды встают над ними,

и хрипло кричат им птицы:

что мир останется прежним,

да, останется прежним,

ослепительно снежным,

и сомнительно нежным,

мир останется лживым,

мир останется вечным,

может быть, постижимым,

но все-таки бесконечным...

Бесконечность вольного пути художника, постижение мира и себя в нем - вот что не заслоняет во времени имени Нуреева. «В каждом, кто выйдет на сцену после меня, будет жить частичка меня», - эти его слова поистине пророческие.

Фото из открытых источников в Интернете

Фотогалерея