Драматургия движений души / К 90-летию Станислава Любшина (Москва)

Выпуск №8-258/2023, Лица

Драматургия движений души / К 90-летию Станислава Любшина (Москва)

Славе было восемь, когда началась война. Они с другом решили бежать на фронт - стать разведчиками. Были уверены, что возьмут, ведь мальчишка везде пролезет, всё, что надо, увидит, а на него никто внимания не обратит. Мимо Славиного дома как раз наши танки шли на передовую, ребята на броню забрались и так пару километров проехали. Но потом беглецов обнаружили и домой отправили. Уже после школы Станислав предпринял еще одну попытку стать разведчиком - подал документы в военное училище, но медкомиссия его забраковала: «С вашей психикой, молодой человек, только в артисты идти!»

Судя по всему, дорога в театр для Станислава Любшина была предопределена свыше. Он жил в подмосковном тогда Владыкине. Однажды весной директор собрал ребят и спросил: что будем вокруг школы высаживать? Слава, не задумываясь, ответил - вишневый сад. И вскоре во дворе появились тоненькие деревца. Думал ли он, выкапывая ямки для саженцев, что Антон Павлович Чехов станет камертоном всей его актерской жизни? Нет, конечно. Потому что об актерстве даже не помышлял, хотя играть в драмкружке ему нравилось. Кстати, первой встречей с Чеховым стал водевиль «Медведь», где ему доверили сыграть Смирнова.

В настоящий театр Слава впервые попал классе в седьмом - за пионерскую работу его премировали билетом в Театр транспорта (впоследствии - Театр имени Н.В.Гоголя). «Я даже взял по такому случаю у двоюродного брата яловые сапоги с подковами, - вспоминает Станислав Андреевич. - На три размера больше: когда я в них шел, они громыхали. Пришел. Сел на свое место. Начинается сказка: «Прямо пойдешь - ужасно, налево - еще хуже, направо - лучше не ходи». Я смотрю, чувствую, что все это какая-то неправда. Я встал и во время действия вышел из зала. Шел и громыхал подковами, как солдат. Весь зрительный зал повернулся и начал смотреть на уходящего мальчишку - это, наверное, было самое интересное в спектакле. А я думал в ту минуту, что больше никогда не приду в театр...»

Но судьба решила иначе, подкинув Славе еще один билет. На сей раз во Дворец пионеров, где должны были выступать артисты Малого театра. Ничего хорошего от этого культпохода он не ждал, но отказаться было нельзя. На сцену вышли Вера Николаевна Пашенная, Варвара Николаевна Рыжова и Евдокия Дмитриевна Турчанинова. Играли что-то из Островского. Фамилии актрис Слава узнал много позже, но то, что может и должна быть только правда, понял сразу. Иначе это не театр. Он и до сих пор так думает. Следующим потрясением для Любшина стал Большой театр - «Евгений Онегин» с Сергеем Яковлевичем Лемешевым в партии Ленского. В сцене дуэли зал плакал, и Слава вместе со всеми. А когда домой в свое Владыкино ехал, никак понять не мог, почему плакал - опера ведь искусство условное!

После школы Любшин поступил в кислородно-сварочный техникум. Окончил, пошел работать сварщиком. Так, глядишь, жизнь бы и пошла, если бы не Антон Павлович. «Три сестры» во МХАТе: Ангелина Степанова, Клавдия Еланская, Алла Тарасова. «Когда, стоя спиной к зрительному залу, Степанова произнесла: «В Москву!» - не раз признавался Любшин, - со мной случился удар. Солнечный удар. Боже, это же как в жизни! Как эти люди говорят, что они чувствуют, какие великие артисты!» Он смотрел этот спектакль пять раз. И однажды решил рискнуть, поскольку риск-то невелик - профессия есть, не поступит - вернется на стройку. Выбрал Щепкинское, поскольку там учился кто-то из его знакомых, и время от времени Слава ездил к нему смотреть учебные спектакли. На третьем туре его слушала сама Вера Николаевна Пашенная - он на нее глаза поднять боялся от трепета и смущения. В итоге Станислав Любшин поступил на курс Константина Александровича Зубова, который в то время возглавлял Малый театр и руководил кафедрой актерского мастерства в училище.

По собственному признанию Станислава Андреевича, по жизни его ведет интуиция. Он интуитивно выбрал профессию. Потом интуитивно искал свой театр. Искал долго. После Щепкинского, как он потом узнал, его готовы были взять к себе сразу 27 театров. Но интуиция, приняв обличье Олега Табакова, в 1959 году привела его в «Современник». Табаков тогда много снимался в кино и ему срочно нужен был состав на роль Славки в «Пяти вечерах» по пьесе Александра Володина. Вводиться пришлось за несколько репетиций. Но актер и герой совпали в движениях души, да так, что Александр Моисеевич на долгие годы стал одним из близких друзей Любшина. Вскоре режиссер Маргарита Микаэлян дала ему роль Генриха в прогремевшем на всю Москву «Голом короле» Евгения Шварца. Но роман с «Современником» у Любшина не сложился. Через четыре года он ушел в «Таганку».

Играл в «Добром человеке из Сезуана», Автора в «Герое нашего времени». Однако на «Таганке» продержался еще меньше, чем в «Современнике», снова придя к выводу, что это - «не его театр». Острая плакатность, предельный гротеск - краски не его палитры. Психологическая пастель с тонкой нюансировкой света и тени, сепия еле уловимых переливов чувств - вот стихия Станислава Любшина. Много лет спустя он мог вернуться в театр на Таганке - Анатолий Васильевич Эфрос предлагал ему роль Лопахина, когда не стало Владимира Высоцкого. Артист отказался, несмотря на то, что роль эта была ему очень близка: «Я уважал и любил тех артистов, которые ушли из жизни, и после них, я считал, мне играть нельзя. Я не имею на это право. Но я знал, как сыграть Лопахина. Мне он понятен, я из такой же среды, что и Лопахин. Я же из деревни, и детство наше прошло в трудных районах. И у нас возникало тогда чувство, что существует наша жизнь, а есть какая-то другая жизнь, куда человек должен интуитивно стремиться. Почему я пошел, скажем, послушать Лемешева в Большой театр? Именно поэтому...»

В 1974 году Владимир Андреев пригласил Любшина в Театр им. М.Н.Ермоловой на роль Шаманова в спектакль «Прошлым летом в Чулимске» по пьесе Александра Вампилова. Любшин приглашение принял, интуитивно почувствовав, что Вампилов с Чеховым, пусть не близнецы, но братья кровнее кровного. Тем более, что за два года до этого артист сыграл главную роль в трехсерийном телевизионном фильме по одноименной повести Чехова «Моя жизнь». Это была его первая встреча с Чеховым в кино. На роль Мисаила Полознева режиссеры Григорий Никулин и Виктор Соколов перепробовали немало замечательных артистов. Любшина им порекомендовал Олег Ефремов, оставшись недовольным собственной пробой. У Любшина тоже первая проба вышла не очень удачной - образ этот требует долгого, кропотливого подбора ключей, но в конце концов утвердили именно его.

И не ошиблись. Работу артиста в этой картине высоко оценил Анатолий Эфрос. Собственно, с этого и началось сотворчество режиссера и актера. Непродолжительное, но яркое и незабываемое - ни для них самих, ни для зрителей. Эфрос с Любшиным случайно столкнулись в ВТО. Разговор был на бегу - Анатолий Васильевич сам пригласил Любшина: «Здравствуйте, вы бы зашли ко мне, что-нибудь мы бы с вами придумали». Они придумают «Веранду в лесу» и «Продолжение Дон Жуана» в Театре на Малой Бронной, и «Тартюфа» во МХАТе.
Станислав Андреевич - натура тонкая, наделенная сверхчувствительностью. Герои Чехова - люди недействия. Они говорят, философствуют, мечтают, но энергии больше, чем на обвинение - мира ли, себя ли - у них нет. «Есть драматургия поступков, есть драматургия характеров, а есть драматургия движения души, - считает Любшин. - Вот это по-настоящему чеховское. Антон Павлович весь в этом: в движении души, в настроении, в состояниях - вот в этом его драматургия. Персонаж Чехова не эгоистичен, он ощущает другого, и тот, другой, помогает ему ощутить себя тем, кто он есть на самом деле. Вот тогда рождается общая атмосфера, идут потоки воздуха, причем доходит до вулканов, до вспышек, до землетрясений. Это движение - и есть самое интересное: как рождается чувство, как рождается мысль у персонажа? Не формально, не грубо, не перепрыгивая, а как музыка. Играя чеховских героев, актеру необходимо пытаться внутренне приблизиться к этим людям, которые остро чувствуют».
Идея экранизировать повесть «Три года» зрела в Любшине долго. Ему хотелось воссоздать жизнь чеховской семьи периода юности писателя, показать мир, в котором близкие, родные по крови люди все больше и больше перестают понимать друг друга. Свою мечту Станислав Андреевич осуществил вместе с известным режиссером и оператором Дмитрием Долининым. Для Любшина его персонаж Алексей Лаптев, конечно же, не сам Чехов, а только некое, как сказали бы математики, итерационное приближение к нему. И вот это постепенное, очень осторожное приближение к личности самого писателя давало артисту в руки ключ и к его персонажам. «Не могу приспособиться к жизни, стать ее господином», - горестно признается Алексей Федорович. То же самое может сказать о себе и большинство чеховских героев.

Говорить о киночеховиане Любшина в театральном журнале было бы не очень уместно, если бы не одно обстоятельство: когда дело доходило до Чехова, то, что этот артист делает в кино по скрупулезности проживания судьбы персонажа, по точности отражения малейших ее извивов - гораздо ближе к театру, чем к кинематографу. Не будем забывать и о том, что в кино у него просто было больше возможностей прикоснуться к разному Чехову. Показателен в этом отношении «Черный монах». Любшин и его собирался снимать сам: «Меня поразила фраза героя, Коврина: «Я же сумасшедший». Ну кто из нас может признать такое? Коврин ощутил себя сумасшедшим и покаялся, признавшись в этом. Осознал, сколько всем вокруг и самому себе он принес страданий. Вот что меня толкнуло...» Гостелерадио заявку одобрило, но вдруг с той же идеей туда явился Иван Дыховичный. В итоге «роли» распределились по профессиям: режиссер снимал, актер - играл. Для Любшина гениальность Коврина - ипостась клинического безумия, и свою задачу артист видел в том, чтобы попытаться если не понять, то хотя бы прочувствовать совершенно иную, чем у людей вменяемых, степень душевного страдания. Готовясь к съемкам, он даже посещал клинику для душевнобольных, общаясь не только с врачами, но и с некоторыми из пациентов.

«Свой» театр Любшин нашел во МХАТе, куда пришел в 1980-м. Существует легенда, что этот извилистый путь мог бы быть несколько короче. В 1976 году - Ефремов только выпустил «Иванова» с Иннокентием Смоктуновским в заглавной роли - они с Любшиным столкнулись на «Мосфильме», и Олег Николаевич пригласил его на спектакль. Станислав Андреевич был потрясен увиденным, и на вопрос режиссера, кого бы он хотел сыграть в этом спектакле, чистосердечно признался - Иванова, в очередь со Смоктуновским. Зная характер Иннокентия Михайловича, Ефремов понимал, что это невозможно, и приглашение Любшина в театр произошло четыре года спустя. А в «Иванове» актер сыграл желанную роль еще через семь лет, когда Смоктуновский от нее отказался.

«Самым важным для меня, - признавался артист, говоря об Иванове в одном из интервью, - было понять: что же с ним случилось, как его так «занесло»? Совесть его всё время казнит, а он восстает, не может совладать с тем, что он натворил, и продолжает «творить». Его несет, несет, несет! Есть у него секунды, когда он смотрит на себя со стороны...Чеховские персонажи - они все на себя со стороны смотрят. Иванов же говорит: «Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска». Человек не подвластен себе: он подвластен либо природе, либо той стреле, которая так тебя пронзила, что ты ничего не можешь сделать».

Этот мотив - ничего не можешь сделать - Любшин развивал и в Гаеве в ефремовской постановке «Вишневого сада», доводя до кульминации в финале, когда тот, «пройдя свой путь, осознавал собственную жизнь, как несостоявшуюся и тоже ничего не мог с этим поделать». Сегодня Любшин играет Фирса в «Вишневом саде» La'Театра Вадима Дубровицкого. Его герою ничего со своей жизнью делать не нужно. Это только кажется, что ею всегда распоряжались другие и даже к роковому финалу привели, укоротив богом отпущенное. Но от Любшина-Фирса возникает ощущение, что этот старик на самом-то деле прожил так, как сам считал правильным и нужным.

На сегодняшний день самой актуальной чеховской ролью для Любшина является Сорин в «Чайке» Оскараса Коршуноваса, поставленной в МХТ к 160-летию Антона Павловича. Она стала пятой по счету в истории этого театра. От предыдущей, выпущенной в полет Олегом Николаевичем Ефремовым, ее отделяет четыре десятилетия. Искания литовского режиссера лежат, по преимуществу, за пределами классической чеховской традиции. Не изменил он себе и на этот раз - адресовав спектакль Заречным и Треплевым образца 20-х годов ХХI века. Это «полупотерянное» поколение - нервное, беспредельно самолюбивое, не особо, к сожалению, образованное, агрессивное и вместе с тем такое беззащитное - интересует режиссера прежде всего. Всеми доступными способами он старается доказать сегодняшним Костям, Нинам и Машам, что чеховские герои - это они сами и их друзья. А также родители и вообще все-все-все. Любшин-Сорин - единственный, кто в этом спектакле способен на любовь. Он любит всех. Всех жалеет и понимает. Похоже, только он один еще не утратил способности к любви-сочувствию, любви-состраданию. Но, главное, он любит Жизнь. Саму по себе, как процесс, даже если она не оправдала его надежд.

 

«Я скромный человек, - говорит о себе Станислав Андреевич, - не могу говорить, как многие артисты: «Я мечтаю о такой-то роли...». Для меня каждый персонаж, с которым меня сводила судьба, был очень дорог, и я тянулся к познанию этого человека. Вот Константин Звонык из повести Антона Павловича «Степь» в фильме Сергея Бондарчука. Небольшая роль, но какая личность!.. Если говорить про Чехова, его персонажей, то меня поражает природа этих людей. Они ушли, остались в тех веках, но кто-то, единицы, еще присутствуют среди нас. Иногда вот так встречаешь человека и думаешь: «Боже, неужели еще остались такие люди?».

Остались. И Станислав Андреевич - из их числа.

 

Фото из открытых источников в Интернете

Фотогалерея