"Верю в чудо!.." / К 70-летию со дня рождения Александра Абдулова

Выпуск №9-259/2023, Вспоминая

"Верю в чудо!.." / К 70-летию со дня рождения Александра Абдулова

Он собирался написать книгу. Не столько воспоминаний, сколько размышлений - о времени, о себе, своем поколении, его надеждах и страхах. Не успел. Но, возможно, просто передумал, потому что считал, что в актере должна оставаться недосказанность. Тайна. «Из актерского дела почти ушла тайна, - сетовал он, - все всё знают: как делается кино, как разрабатываются трюки, как у актера происходит процесс вживания в образ... И это обидно. Как хочется, чтобы оставалось что-то необъяснимое, подсознательное». Раскрыть тайну Александра Абдулова уже невозможно. Она существует сама по себе. Как данность. Продолжая заставлять вибрировать сердца его друзей, близких, поклонников его таланта.

Александр продолжил семейную династию. Гавриил Данилович Абдулов возглавлял Ферганский русский драматический театр. Там же гримером работала его жена - Людмила Александровна. В семье росло трое сыновей. Саша был самым младшим. Впервые на сцену он вышел пяти лет от роду в роли деревенского мальчугана в «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского. Партнером юного артиста был отец, игравший Ленина. Первая актерская зарплата составила три рубля, которые Саша с гордостью отдал матери.

Для Гавриила Даниловича театр был не работой - служением. «От нас отец требовал того же, - вспоминал Александр. - Репетиции были ежедневным уроком. Спектакль - священнодействием, даже если он игрался в каком-нибудь обшарпанном клубе для полупустого зала... Путь к званию артиста, по мнению отца, должен был начаться через остальные, менее привлекательные театральные профессии... Нам предстояло освоить специальности реквизитора, рабочего сцены, осветителя, гримера. При этом сыновьям режиссер не делал никаких поблажек, наоборот, относился строже, чем к другим. Когда я служил рабочим сцены и по моей халатности сорвался спектакль, отец заставил меня выплатить все убытки театру из собственного жалованья...»

Каждый из троих сыновей в свой черед отправлялся в Москву поступать в театральный. И с первого же захода все проваливались. Старший стал инженером, средний - учителем. А младший повторил попытку и осуществил мечту отца. «Я - дворняжка, - усмехался Александр. - Если в мороз выгнать на улицу самого породистого дога и дворняжку, то выживет она, а не он. У меня не было выбора. Я должен был выжить». Темп, в котором он будет жить, количество дел, которыми будет заниматься помимо профессии, бесконечный водоворот, который он будет поддерживать вокруг себя до самого последнего дня - всё это для Абдулова будет разными способами доказательства того, что дворняжка лучше самого породистого дога. В первую очередь - самому себе. А заодно - и всему остальному миру.

В первый раз самый младший Абдулов вез в столицу характеристику из театра, в которой указывалось, что он «обладает хорошими сценическими данными, обращает на себя внимание зрителей» и ему рекомендуется «продолжить учебу в специальном учебном заведении». «Папа почему-то решил, что я обязательно должен стать Качаловым, - вспоминал Абдулов. - Не ниже. И поэтому на вступительных экзаменах в Щепкинском училище я читал только монологи Незнамова. На полном серьезе. И не поступил с формулировкой: «Несоответствие внешних и внутренних данных». Что это такое, я до сих пор не знаю, но тем не менее именно с такой формулировкой отвалил обратно в Фергану...» На следующий год поступал везде и везде прошел. Выбрал Школу-студию МХАТ, а документы лежали в Щепкинском и там отказались их отдать. Еле вызволил, но на последнем экзамене - сочинении, которое проверяли педагоги из Щепки - его «завалили». В итоге оказался в ГИТИСе, на курсе у Иосифа Моисеевича Раевского.

Учеба шла сложно. Мастерство и сцендвижение любил (еще в школе занимался в секции фехтования, видел себя д'Артаньяном), а вот сценречь не давалась, не говоря уже об общих дисциплинах. «Завоевать Москву было немыслимо трудно, - признавался он впоследствии, - Средняя Азия, где я вырос, - это совершенно другой мир, другая психология, другое воспитание. В Москве я продолжал постоянно драться, попадал в милицию... Я столько всего начудил, пока понял, что к чему...» Чем бы все для него закончилось можно только гадать. Но случилось чудо - на 4-м курсе на дипломный спектакль «Бедность не порок», где Абдулов играл Гордея Торцова - возрастную, напомним, роль - пришел режиссер Юрий Махаев и... пригласил в Театр имени Ленинского комсомола. Сразу на главную роль! Ну, разве не чудо?

Марк Захаров искал исполнителя на роль лейтенанта Плужникова в спектакль «В списках не значился» по повести Бориса Васильева и хотел, чтобы актер был ровесником своего героя. Показывался Абдулов с отрывком из «Мастера и Маргариты» - любимейшего на всю жизнь романа. «Наверное, не так трудно представить себе, - признавался в одном из интервью артист, - огромное волнение, сумятицу надежд и страхов, владеющих зеленым неопытным студентом, который выходит рядом с известными мастерами на сцену одного из интереснейших театров Москвы. Но дело не только в этом. Лейтенант Плужников - мой сверстник, выдержавший тяжелейшие, немыслимые испытания и отдавший жизнь за наш нынешний день. Я не могу сказать об этой роли: памятна или бесконечно дорога. Это как сама моя жизнь. Каждый раз, встречаясь с Колей Плужниковым, я поверяю ему, а затем и зрителям, собственные мысли, надежды, стремления».

На бумаге всё выглядит достаточно гладко. Впрочем, с режиссером взаимопонимание было полным. Только раз молодой артист пожаловался, что в металлической каске играть неудобно. Марку Анатольевичу пришлось ему напомнить, что в таких касках солдаты когда-то воевали четыре года, а артисту нужно продержаться всего три часа, что идет спектакль. Однако комиссию Главного управления культуры города Москвы, принимавшую спектакль, Абдулов не убедил. Захарову настоятельно рекомендовали заменить исполнителя, не соответствовавшего традиционному образу храброго защитника Брестской крепости - слишком уж этот лейтенант наивен, слишком много размышляет, когда действовать надо. Но Марк Захаров отстоял свой выбор. И оказался прав. Александр Гаврилович очень любил эту роль: «Сколько вложил в нее и сколько из нее для себя вычерпал! И только недавно нашел в себе силы от роли этой отказаться, потому что поздно мне уже играть девятнадцатилетнего мальчика. И так было тяжело с ним расставаться. С тех пор, когда идет этот спектакль, я не могу войти в зал - больно».

Вторая роль тоже оказалась главной - в спектакле по мотивам пьесы Пабло Неруды «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Постановку ругали и хвалили с одинаковым жаром. Когда Абдулова спрашивали, что он думает об этом, он нередко «прятался» за Мейерхольда: если все ругают - это не значит, что спектакль действительно плох, если все хвалят - не значит, что непременно хорош, а вот если вокруг него не утихают споры, значит получилось что-то неординарное и талантливое. Он, разумеется, имел в виду не себя - рок-опера на советской сцене была чем-то из ряда вон выходящим, и попытка прорвать круговой заслон вокруг объявленного буржуазным жанра, чтобы дать результат, обязана была быть талантливой. А Абдулов играл, фактически, сам себя - натуру страстную, неуемную, отчаянно рисковую и неукротимо свободную. И это отнюдь не облегчало ему актерской задачи.

В 1977 году Абдулова чуть не уволили из театра за систематическое нарушение трудовой дисциплины. Опоздания на репетиции были для Марка Захарова одним из самых тяжких преступлений. За такое пощады не полагалось. Но Марк Анатольевич не раз с улыбкой рассказывал о том, как Александр вбегал в репетиционный зал и шептал ему на ухо, что всю ночь просидел у постели тяжко болеющей любимой девушки. Терпение его наконец лопнуло, созвали собрание трудового коллектива. Но неожиданно встала Татьяна Ивановна Пельтцер и спросила: «Если вы его уволите, на кого народ будет ходить?!» Захаров объявил перерыв. Абдулов остался в театре, а Пельтцер стала одним из самых близких его друзей на всю оставшуюся ей жизнь.

Много лет спустя он играл с Ириной Алферовой спектакль «Всё проходит», специально поставленный Дмитрием Астраханом для «Антрепризы Александра Абдулова». Его герой - муж, уличенный женой в неверности, произносит потрясающую фразу: «Это ведь только кажется, что нам 20-40-60 лет. А на самом деле у нас один возраст на всю жизнь. Смотришь - мальчишка бежит лет десяти. А в глазки заглянешь, там все 60. Или старик идет - глаза светятся, лучатся - ему никак не больше 18». И на вопрос жены, а сколько же ему самому, отвечает: «Ну, лет 6-7...» И знавшие артиста понимали, это он о себе... «Мне кажется, - признавалась Инна Чурикова, - это был самый молодой человек у нас в театре. С одной стороны, он мне казался совершеннейшим «дитём», а с другой - мудрым, анализирующим, очень точно анализирующим людей и события. И в то же время - увлекающийся, способный на самые невероятные поступки подросток».

Не менее сложной, хоть и в другом роде, стала для Абдулова роль Никиты в «Жестоких играх» по пьесе Алексея Арбузова. У всех персонажей - Кая, Терентия, Нели, Маши - есть точно очерченная драматургом причина, по которой жизнь идет наперекосяк. Один не нашел любимого дела, другой - общего языка с отцом, третью выгнали из дому, а четвертая, наоборот, задыхается в доме, в котором, по идее, должна была бы быть счастлива. А вот с Никитой всё сложнее - внешне он вполне благополучен, а вот внутри, в душе - пуст, как вакуумная колба и не может понять, кто и почему выкачал из нее весь воздух. Абдулов любил и свою роль, и спектакль: «Знаете, в чем прелесть этого спектакля? Он живой, он дышит. Его можно сыграть чуть лучше, чуть хуже. Выходишь на сцену - и начинается импровизация. Пожалуй, это единственный спектакль, где столь велика доля импровизации. Причем каждый раз, начиная играть спектакль, мы не знаем, каким он получится на этот раз... И подумать страшно, что когда-то придется расстаться с «Жестокими играми». Семь лет мы играем этот спектакль. Семь лет - аншлаги. И я не помню двух одинаковых спектаклей. Все потому, что Захаров выстраивает «коридор», в котором должен существовать актер и где можно импровизировать до бесконечности, не уставая и не исчерпываясь».

В превратившейся в легенду «Юноне и Авось» Абдулов играл несколько ролей. Сила его перевоплощения наводила суеверный ужас не только на публику. Марк Захаров не без удовольствия вспоминал об американских гастролях спектакля: «Вначале он был пылающим еретиком, так придумал Вознесенский... Сейчас у нас ребята прыгают с одним горящим факелом, и смотрится это с большим интересом, а он двумя факелами манипулировал... Так вот, американцы, принимавшие нас, сказали, что весь этот открытый огонь, всё это категорически запрещено всеми законами. Мы всё, мол, понимаем, но у вашего артиста безумный взгляд. Я сказал, что да, так и должно быть, ведь он еретика играет. Они ответили: «У него настолько безумный взгляд, что он может забросить этот факел в зрительный зал». Я сказал: «Нет, этого не может быть. Он - комсомолец». А они: «Йес, йес! Комсомолец! Но бросить может. Давайте ему металлический такой ошейничек сделаем, ну, не ошейник, а такой браслетик, чтобы в какой бы раж он ни вошел, а бросить бы не смог». Ну, мы, естественно, с удовольствием на это дело пошли, и Саша с этим браслетиком у нас запечатлен в некоторых сценах из этого спектакля...»

Марка Захарова Абдулов всегда называл вторым отцом. После «Обыкновенного чуда» за артистом закрепилось амплуа героя-любовника - романтического или красавчика-бонвивана. От съемок в кино артист никогда не отказывался, было у него такое неписаное правило. С одной стороны, сидел в нем некий иррациональный страх оказаться ненужным, выпасть из обоймы. С другой, он остро осознавал «конечность» и «подневольность» своей профессии: «...Почему и в кино, и в театре мы так часто берем заведомо слабый материал и вступаем с ним в форменное противоборство: играешь некоего безликого Тютькина и... упорно пытаешься вложить в него Раскольникова. А зачем это делать?.. Ведь есть Раскольников, есть множество прекрасных пьес, множество замечательных ролей. Но так мало надежды их сыграть. Я безумно хочу, например, играть Достоевского. Играть пьесы Жана Ануя. Но пока - не доводилось. Актер не хозяин своей судьбы, к сожалению. Может быть, на склоне лет, маститый и облеченный званиями, он позволит себе подойти к режиссеру и предложить себя в Гамлеты - да тогда уже поздно будет...»

Вырваться из рамок, в которых оказался, желал страстно. И был благодарен Захарову за то, что тот сумел его «сломать» и вывести из орбиты лирического героя-любовника. «Ленком» был его домом: «Марк Анатольевич сказал, что строит театр один раз. Он обладает фантастическим зарядом творческой энергии, человек-динамит - столько находок, остроумных трюков, неожиданных решений... Он разжигает жажду работать, искать... И с тех пор я следую за ним, я его строю вместе с самыми близкими мне людьми».

Абдулов считал, что у актера не должно быть амплуа, что «зрителя надо шевелить, преподносить ему сюрпризы». Это в нем, по всей видимости, заложил отец. Александр часто повторял его фразу: «Очень важно однажды спрыгнуть с трамвая, на котором едешь, и посмотреть: тот ли номер тебя везет? Если не тот, ищи новый маршрут, если тот - догони! Но ехать наобум и радоваться, что быстро перемещаешься куда-то в пространстве, - недопустимо!»

Вот таким «прыжком с трамвая» в творчестве Александра Абдулова можно считать Сиплого в «Оптимистической трагедии» и Верховенского в «Диктатуре совести». «...Если прежде Сиплый казался нам человеком, у которого вся биография в прошлом, то теперь у него, безусловно, наметилось и будущее. Он ловкий карьерист, а не просто «подлипала» и холуй Вожака. Предательство - его сущность. Меньше всего Сиплый А. Абдулова похож на моряка. Поэтому трудно понять, как он оказался здесь? До революции такой Сиплый вполне мог бы служить профессиональным провокатором в царской охранке. А теперь, оказавшись без «настоящего» дела, он перебивается от случая к случаю: то погубит строптивого матроса, то набросит петлю на беззащитную старушку. Александр Абдулов и не пытался искать здесь какую-то внешнюю характерность. Он придумывает свою психологическую версию...», - писал о спектакле известный театральный критик Борис Поюровский.

А вот впечатление от игры артиста в «Диктатуре совести», оставленное Григорием Гориным, человеком для «Ленкома», безусловно, знаковым: «Петр Верховенский, этот зловещий гений, ловко соединивший в своей философии социализм с уголовщиной, исполняется Абдуловым с какой-то заразительной виртуозностью. Изменились взгляд, улыбка, пластика... Добрый и наивный Саша Абдулов превращается в жестокое, коварное существо, способное заворожить, повести за собой. И жутко становится от того, что доводы Верховенского кому-то кажутся привлекательными, что «верховенщина» может иногда царить не только на сцене, но и в жизни... «Неглавная роль» в спектакле стала сегодня одной из самых главных в его биографии». Сегодня, вслушиваясь в то, что Абдулов произносил со сцены в 1986 году, мороз по коже: «Дайте взрасти поколению! Одно-два поколения разврата необходимы. Разврата неслыханного, подленького. Когда человек превращается в грязную жестокую себялюбивую мразь!..»

Александр Гаврилович не спорил - он актер востребованный и жаловаться ему грех. Но были и у него недостижимые роли: «Если бы вы знали, сколько я всего пропустил в театре... Должен был играть Глумова в «Мудреце» - Захаров меня даже на роль назначил. Прошло пять лет, начались репетиции - а я уже стал старым... Режиссер, естественно, взял молодого актера, а я Глумова так и не сыграл. Да и Ромео мне уже никогда не сыграть... Очень хочу сыграть Лира - и именно в своем нынешнем возрасте. Ведь то, что старичок в девяносто лет никому не нужен, еще можно понять. А вот когда ты в сорок не нужен детям - это страшно...» Смог бы Абдулов после Медведя открыть что-то новое в Ромео? Как было бы здорово, если бы это у него получилось. А вот Глумов - это, действительно, его роль - он смог бы раскопать в ней невиданные доселе бездны. «Короля Лира» в «Ленкоме» собирался ставить Эймунтас Някрошюс, но в последний момент режиссер от воплощения замысла отказался. Можно только сожалеть...

Однако встреча с Шекспиром у Абдулова все-таки состоялась - в «Гамлете», поставленном Глебом Панфиловым, ему достался Лаэрт, «самая неблагодарная роль», как считал артист: «Не помню, чтобы кому-нибудь эта роль особенно удавалась. Всегда она была чисто функциональной, в ней не было «изюминки». Но в трактовке Глеба Панфилова она приобретает, я бы сказал, какую-то живую плоть. У него свое видение спектакля, непривычная для меня форма работы». И в процессе этой работы выяснилось, что Лаэрт в глазах зрителей может встать вровень с Гамлетом: «Я попробую сыграть внутренне порядочного и легкоранимого человека, так же, как и Гамлет, пытающегося восстать против превратностей судьбы, но не ведающего, что помимо всех своих несчастий он еще и «орудие судьбы» - невольный исполнитель чужих коварных замыслов...» И у него это получилось!

С «Поминальной молитвой» Григория Горина Захаров связывает новый этап в жизни артиста, когда в нем по-новому проявилось его «замечательное комедийное нутро». Его Менахем - несчастье ходячее - что не делает, всё не то, не так и не тогда. И Абдулов в полном смысле стал сорежиссером этой линии спектакля. Вгрызаясь в образ, начал засыпать режиссера предложениями, и тот со многими соглашался. Тяга к режиссуре вызревала в нем долго, но проявиться успела больше в кино, чем в театре. Хотя нет - в том, как он выстраивал собственную судьбу... Гротесково-трагичная комедийность, но под другим ракурсом, была и в его Трубецком из «Школы для эмигрантов» Дмитрия Липскерова. Сам артист считал постановку «громадным полигоном для проявления своих актерских возможностей», но интересен ему был не авангард как жанр, а характер, который можно было погрузить в сюрреалистичные «предлагаемые обстоятельства».

А вот «Затмение» Абдулов считал своей настоящей большой удачей. Когда на экраны вышел фильм Милоша Формана, он решил уходить из профессии - такой материал он никогда не получит. Не ушел, конечно. И мечта сбылась, пусть и не сразу: «На репетициях мы фактически заново сочиняли текст. Если вы сравните текст нашего спектакля и русский перевод романа Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки», то окажется, что это два разных произведения. Потому что, если честно, роман-то устаревший. Сейчас играть историю про борьбу индейцев и резервации, про движение хиппи невозможно, этого почти никто не помнит. Поэтому нам приходилось адаптировать текст к сегодняшнему дню, к нашей реальности. Мы хотели добиться - не знаю, получилось ли, - чтобы эта история воспринималась как вселенская, которая может произойти с кем угодно, в любое время, в любом месте».

На постановку Захаров пригласил болгарского режиссера Александра Морфова. Артистам пришлось осваивать новый для них театральный язык. До последнего момента менялся текст, потому что для постановщика был важен не текст, а тема. Конечно, видевшие фильм Формана, сравнивали его с ленкомовским спектаклем, но, по убеждению Абдулова, это бессмысленно - разные произведения: «Мне очень нравится та, киношная история, но наша - мне, естественно, ближе. Врачи-психиатры говорят: «Больны все. Просто есть обследованные, и есть недообследованные»... Но что такое болезнь? Относительно чего человек считается нездоровым? Относительно кого? Кто устанавливает эти нормы?.. Мы исходили из того, что пациенты в нашем спектакле - они не больны. Они просто не вписались в эту жизнь. Знаете, что есть в Макмэрфи и чего нет в медсестре Речид? Он абсолютно свободен. Я придумал себе формулу: абсолютно свободный человек - это тот, кто понимает и уважает несвободу другого. Это то, к чему пришел Макмэрфи. А она несвободу других понимает, но не уважает. Потому что если она начнет ее уважать и, соответственно, менять правила, ее уволят, и ее мир рухнет. Я название придумал для спектакля, которое мне больше нравится, чем «Затмение»: «Билет в один конец». Наша история - про это...»

Ирония над статусом, несовместимым с возрастом, когда можно уже предложить себя на роль Гамлета, но поздно его играть, спасала Александра Гавриловича долгие годы. Но и для него пробил час, когда спектакли уже ставились персонально на него, как это было с «Варваром и еретиком» и «Плачем палача». Любопытный нюанс - повесть «Игрок», по мотивам которой был поставлен «Варвар и еретик», артист считал самым слабым произведением Достоевского. Видел эту историю «вылепленной гением из осколков сознания, чувств, поступков, эмоций». А потому и роль Алексея Ивановича собирал из «кусочков» с азартом, присущим, пожалуй, только подлинным игрокам, каким был и сам. Признавал, что, играя такую роль, нельзя не быть философом. «Он играл с такой заразительной энергетикой, - вспоминал Захаров, - просто завораживал своим лицедейским мастерством, подкрепленным очень глубоким нутром». В «Плаче палача» Марк Анатольевич соединил «Ночной разговор» Фридриха Дюрренматта и «Эвридику» Жана Ануя, и Абдулов, играя центральную роль, существовал во всей этой философской мистике, как рыба в воде, поскольку говорил не про то, что тревожило когда-то драматургов, а про то, что происходило со всеми нами «здесь и сейчас».

Гавриил Данилович любил повторять: «Искусство - это дикий мустанг, на котором надо уметь удержаться». Александр Гаврилович добавлял: «Удержаться легко и красиво». И легкость, по мнению Сергея Соловьева, в нем была необыкновенная: «Она была главной частью его артистического дарования. Гена Шпаликов писал когда-то: «О легкость, мудрости сестра» - вот это про Сашу. Этой мудрости у него было сколько хочешь». Его считали счастливчиком, проверяющим судьбу на прочность. А он верил в свою судьбу: «Это дело такое - или она тебя ведет или нет. Мне кажется, что кто-то там наверху меня ведет. Я верю в свою профессию, в свое дело, в своего режиссера. И в чудо. А еще в то, что длину человеческой жизни определяет Господь, а вот ее ширину - ты сам». И эта вера оставалась с ним до последнего вздоха...


Фото из открытых источников в Интернете

Фотогалерея