Гром небесный / "Вишневый сад" в Мастерской Петра Фоменко

Выпуск №10-260/2023, Премьеры Москвы

Быть авторским театром - трудный жребий (не потому ли их у нас становится все меньше?). Остаться таковым по сути, а не по названию, после ухода из жизни Мастера, удается единицам. Сохранять и постоянно подпитывать пробужденную им энергию творчества, чтобы она генерировала новую жизнь труппы - адский труд и мало кому доступное искусство.

Мастерская Петра Фоменко - один из таких уникальных «генераторов». Спектакли, поставленные здесь разными режиссерами, несут в себе некий загадочный «фоменковский ген» - так в потомках варьируются черты общего «предка». Иван Поповски - из наследников по прямой. Он пришел в ГИТИС учиться режиссуре, почти не владея русским, но чуткое ухо Петра Наумовича расслышало в звуках чужого языка собственный голос темпераментного абитуриента. И Поповски из рук в руки получил от Мастера не только великий и могучий, но и умение «глаголом жечь сердца людей», без которого нет и не может быть режиссуры как искусства, и искусства как такового. Жароустойчивое сердце к нему невосприимчиво.

Предыдущая работа режиссера на родной сцене - прорезанная леденящей сталью макабра «Молли Суини» по пьесе ирландского драматурга Брайана Фрила. Послание, транслируемое в зал со сцены, столь же очевидно, сколь и труднореализуемо сегодня для очень и очень многих: в мире фантазий легко спрятаться от реальной жизни, но жить в нем и оставаться при этом человеком - невозможно. Об этом же и новая постановка Поповски - «Вишневый сад». Как известно, Чехов категорически не принял трактовку, предложенную Художественным театром в постановке 1904 года. «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев (Станиславский) в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что они ни разу не прочли внимательно моей пьесы», - изливал после премьеры свое негодование Антон Павлович в письме к Ольге Леонардовне Книппер.

Поповски, до сего времени к чеховской драматургии не обращавшийся, решил последовать совету автора и прочесть его пьесу внимательно. Традиционное жанровое определение спектакля на афишах, как и на программках, отсутствует. Однако с первых же минут становится ясно - перед нами именно комедия, и именно в том (достаточно своеобразном) смысле, какой Чехов в это определение вкладывал. Разве не смешно наблюдать за тем, как взрослые и вполне неглупые люди пытаются играть с жизнью в прятки, категорически отказываясь покидать детские, каждый - свою. Почти все они - милые, славные, незлые. Им нельзя не посочувствовать, но и не смеяться над ними невозможно.

Чеховские персонажи нашли для «пряток» подходящее место - старую усадьбу посреди запущенного сада. Сценографическое решение Поповски и его соратников-художников - Нины Бачун (Oaza), Марии Даниловой, Ирины Борисовой и Степана Синицына - одновременно и ностальгически-романтично, и откровенно гротескно. Обширная барская вотчина съеживается у них до нескольких квадратных метров: маленького подиума-платформы в переднем левом углу сцены, на котором - между тесно расставленных уважаемых шкафов, диванов и стульев, ютящихся по углам растрепанных детских игрушек - суетятся персонажи в элегантных нарядах, изо всех сил цепляясь за ускользающее «вчера» в пароксизме страха перед уже наступившим «сегодня». Остальное пространство практически пусто. Единственный его вещный обитатель - рояль, который «весь раскрыт». И струны в нем действительно дрожат. Все сразу, а не какая-нибудь одна. Ну, а сад уже обратился в призрак, в шелестящую стену света и тени. Где-то там, за эфемерными вишнями, сад помасштабнее - «вся Россия». Но она - там, а они вот тут, в уютно дряхлеющей усадебке. Она - с краю, и потому ее обитатели не то чтобы вообще ничего не знают о том, что за горизонтом, но расширять свои познания явно не хотят. Не зря же они так старательно задвигают белый (синтетический, то есть нарочито искусственный!) занавес, отделяющий их хрупкий мирок от зрительного зала и всего света.

Этот занавес - словно «чехол» на доме, в котором на самом-то деле никто не живет. Жизнь из него ушла давным-давно, когда забыли способ сушить вишню так, чтобы она была «мягкая, сочная, сладкая, душистая». Перестали делать что-то полезное для людей, вот жизнь и вытекла из усадьбы, как вода из треснувшего сосуда. Фирс в исполнении Кирилла Пирогова - философ. Ироничен, трогателен. И совершенно в своем уме. Его не забыли! Он сознательно разделил судьбу дома, в котором был по-своему счастлив. И как по-чеховски звучит горькое признание: «Жизнь прожил, а словно и не жил...» Но Фирс, в отличие от Яши (Александр Мичков), эдакого гусара-лапотника, с нафабренными усами и разбойничьей повязкой на глазу, и Дуняши (Мария Геращенко), безалаберной горничной с манерами капризной барыньки, прожил свою жизнь.

В финале занавес-обманку сдернет Епиходов (Иван Рябенко). Неловкость его только кажущаяся. Он интуитивно понял ненужность этой «завесочки» в жизни, которая начнется тут с приходом нового хозяина вишневого сада. Нескладный страдалец-мечтатель примет вызов судьбы и найдет в себе силы перелистнуть страницу «двадцати двух несчастий». Правда, гарантий, что сам он сумеет вписаться в эту новую жизнь, нет. И он это понимает. Но для него к прошлому возврата нет, независимо от того, как сложится будущее - морок несвоей жизни, навязанный ему прежними разгильдяями-хозяевами, сброшен. Столь же трудное решение предстоит принять и Шарлотте (Дани Каган) - ведь и она плывет по жизни как щепка, несомая бурным потоком. Получится ли? Нет ответа. И психологически это очень точно.

Пытается жить своим умом вечный студент Петя (Федор Малышев), да только получается как-то косо, неубедительно. Как не надо жить, он вроде уже сообразил, а вот насчет того, как надо - сплошной туман. Как отчаянно убеждает он себя: «Я слышу шаги счастья». Ему хочется в это верить, но, похоже, строптивый молодец как почти все в этом заколдованном саду, прячется от настоящего в райские кущи красивых слов о будущем. В настоящем-то надо отвечать не только за свои поступки, но и за тех, «кого приручил». Это-то и боязно. «Чтобы жить в настоящем, надо искупить наше прошлое, а искупить его можно только страданием». Но сам Петя ничего не искупает, в его страдание не верит даже чуткая Аня (Александра Кессельман). Что, впрочем, не мешает ей (как многим женщинам и по сию пору) героически броситься спасать этого нелепого и своенравного недотепу. Не зря же неожиданно начавшая взрослеть озорная девчонка, присев к роялю, наигрывает «Ах, мой милый Августин...». Только что она была юной копией матери и, казалось, такою и останется, но метаморфоза происходит. Спасительная? Возможно...

А что же Любовь Андреевна, эта изящная фарфоровая пастушка севрской работы? Роль Раневской для Галины Тюниной можно считать этапной. Нет, дело не в возрасте. В психологии! Для фоменковцев умение плести тончайшие психологические кружева - черта корневая, неотъемлемая. Этот уникально подобранный ансамбль всегда блистательно справлялся с самыми сложными психологическими партитурами. Но каждому актеру, какой бы мощной ни была его профессиональная «база», опыт, накопленный с годами, открывает грани и нюансы - не обязательно новые, прежде незнаемые, но непременно получающие иную, личную глубину. Вот эти глубины и демонстрирует Тюнина в непростой роли. Ее Раневская не столько беспечное легкокрылое существо, сколько напуганная девочка, отчаянно (никак не избежать этого определения!) не желающая взрослеть. И страшит ее именно необходимость принимать решения и отвечать за их последствия. Не хочет она этого. Потому как не умеет. То ли не научили. То ли сама не захотела этому учиться. Она предельно искренна в своем признании: «Я потеряла зрение. Вы видите, где правда, а где неправда?» Было ли оно у нее, это зрение? Возможно. Почему она его утратила? Эту тайну Раневская унесет с собой.

А вот у Гаева - так, как его трактует Рустэм Юскаев, - этого зрения, похоже, никогда и не было. «Молчаливый призыв к плодотворной работе», исходящий из недр многоуважаемого шкафа, на него не подействовал. Мог ли предполагать Антон Павлович, что через сто с небольшим лет критическая масса «вишнёвых» персонажей будет перекрыта настолько, что начало XXI столетия назовут эпохой инфантилизма? Не мог, полагаете? А ведь для Чехова, по свидетельству современников, разница между «вишнёвым» и «вишневым» была принципиальной. В первом случае речь всего лишь о красивом цвете, даже красоте как таковой, во втором - о получении урожая, то есть о практической пользе. И тут стоит вспомнить о Прохожем, идущем через сад из ниоткуда на станцию. На эту загадку существует миллион ответов, среди которых вариант блистательного Карэна Бадалова можно считать пророческим. «Когда б имел златые горы и реки полные вина...», - напевает его Прохожий, артистично балансируя на грани между сегодня и завтра.

Не секрет, что центральным персонажем Чехов считал Лопахина. Главная метаморфоза происходит именно с ним: для него сад из вишнёвого превращается в вишневый, хотя урожай он намерен получить не в виде ягод. Денис Аврамов между строк чеховского текста о покупке «сада, прекраснее которого нет ничего на свете» дает понять - его герой с кровью вырывает из сердца царившую там красоту, когда осознает всю несбыточность мечтаний. Ведь для него пресловутые дачи были надеждой удержать здесь женщину, по которой плачет его неприкаянная душа. «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань...» И остается ему, единственному, кто прочно и обстоятельно живет в настоящем, только одно - размышлять над тем, «сколько в России людей, которые не знают, зачем живут».

Стук топоров в спектакле Поповски деликатен и ненавязчив. А вместо звука лопнувшей струны с неба обрушится целый рояль. Можно было бы закончить этой сценой. Эксцентрично бы получилось. Но режиссеру необходим чеховский финал. Все, что могло случиться уже случилось? Нет, это только кажется. Два важных события Антон Павлович припас именно на финал, и для режиссера это стало возможностью выйти за границы традиционного посыла «раневские уходят и хорошо, что уходят, ибо к созиданию не способны».

Сегодня все сложнее. И Поповски готов об этом говорить во весь голос.

Собственно, послание, ради которого и затевалась постановка, он зашифровывает как раз в двух финальных сценах. Первая - это Симеонов-Пищик (Олег Нирян), раздающий долги. Он был таким же безалаберным хозяином, как Раневская. Но если в Любови Андреевне родительские чувства умерли с гибелью сына, в Борис Борисыче они теплились, не имея практического выхода. Он не мог не думать о своей Дашеньке, потому и очнулся от сладкого анабиоза. Раневская непременно сочла бы предложение англичан о разработке залежей белой глины на ее землях такой же пошлостью, как и дачи. А Борис Борисыч сумел вырваться за пределы сознания своего класса, потому что действительно любит свою землю.

Вторая - сцена «объяснения» Вари (Мария Андреева) и Лопахина. Традиционная трактовка предполагает, что Ермолай Алексеевич считает себя не в праве делать предложение Варе: в его сердце юношеская любовь к Раневской сильнее любых резонов. У Поповски эта сцена решена принципиально иначе. Чувство к Любови Андреевне для Лопахина перестало быть живым, оно высохло, превратившись в воспоминание столь же сладостное, сколь и тягостное. Вот Лопахин с Варей стоят над раскрытым сундуком - есть ли более красноречивый символ благополучия? - она пытается его закрыть, он не дает. Они соприкасаются лбами. Заметьте - не щеками, не плечами, даже не руками. Значит все дело в... уме, точнее, в способе мышления. И у них с Варей они разные. Он - смотрит в будущее, она жалеет о прошлом. А потому никаких лопахинских новшеств она не примет. Не зря же ключи не отдала в руки, а на пол бросила. Думала бы Варя как Ермолай Алексеевич, она бы оценила выгоды «дачного предложения», и хотя бы попыталась уговорить Раневскую, вместо того, чтобы, как и все остальные, уповать на невозможную щедрость бабушки из Ярославля. Лопахину нужна не просто жена, но соратница, ведь он - человек дела. Варя такой стать не сможет, даже любя его, и Лопахин понимает, что от и без того не слишком сильного вариного чувства вскоре после свадьбы ничего не останется.

Пронять сегодняшнюю публику одной лопнувшей струной не получится. Не факт, что и 230 струн произведут нужный эффект. Но хочется верить, что «Вишневый сад» под сенью Мастерской Петра Фоменко расцвел не напрасно...

Фото предоставлены театром

Фотогалерея