Санкт-Петербург

Выпуск №4-124/2009, В России

Спектакль «Дядя Ваня», который режиссер Андрей Щербан поставил в Александринском театре, обладает какой-то мистической способностью. Чем больше о нем думаешь, чем больше проходит времени с момента премьеры, тем больше он заставляет находить в себе остроумных решений и простроенных конструкций, более осмысленным кажется.

Хотя, уж чего-чего, а осмысленности в нем хватало с первого дня премьеры. Ее в этом «Дяде Ване» столько, что за ней пропали напрочь все человеческие чувства. Остались страсти. О них и поставил свой спектакль режиссер из Америки, успевший поработать с великим Питером Бруком (так его аттестовали в Александринском театре).

Вообще, Щербан – выходец из Румынии, откуда бежал, не оглядываясь, спасаясь от социалистического режима. Родину вспоминает до сих пор с содроганием, хотя и приезжает ее навестить раз в год.

«Дядя Ваня» в Александринском театре – третья редакция этого спектакля в творческой биографии Андрея Щербана. До того он ставил эту чеховскую пьесу в Венгрии и Японии.

Щербана в Петербург пригласил Валерий Фокин. И если до премьеры можно было задаваться вопросом, почему именно этого режиссера выбрал мэтр, то после вопросы подобного толка отпали. Холодноватая отстраненность, нежелание включаться в вопросы русской ментальности, отгадывать загадки русской души – все это было в спектакле гостя из Штатов и, более того, отчаянно напоминало почерк самого Фокина. Щербану все наши русские выходки, рефлексия, несобранность – откровенно чужды. Он мыслит по-американски. Слово – реакция. Поступок – ответ. Никаких полутонов. При такой трактовке не стоило ждать сантиментов. Их и не случилось. Режиссер в истории про дядю Ваню увидел почти притчу о пропавшей жизни никчемных людишек, ковыряющихся в непролазной грязи русских дорог и собственных эмоций. Оттого на авансцене во втором акте вывернет сценограф Карменчита Брожбоу несколько ведер настоящей грязюки, а режиссер заставит Астрова (Игорь Волков), стоя в ней по щиколотку, пережить объяснение с Еленой Андреевной (Юлия Марченко). Какая уж тут любовь? Страсть, физическое притяжение, которое подается лобово: Астров натягивает на лицо ярко-алые стринги Елены Андреевны – и только. Любви в этом имении места нет.

При всей своей прохладце, Щербан прекрасно поработал с артистами, каждому из которых обозначил его функцию. Вот «старая галка maman» (Светлана Смирнова) – местная сумасшедшая. То научные труды, накинув на плечи соболя, читает, то впивается яростным засосом в узкий рот Серебрякова. Серебряков же (Семен Сытник) – стареющий бонвиван. Его здесь, в этой уездной дыре, считают центром земли, и он, как может, старается этому «званию» подыгрывать. И нет-нет, да и сорвется на горячее танго посреди своего же собственного монолога. Закружит в танце то фригидного вида жену, то сутулую закорючку Соню (Янина Лакоба).

В одной из сцен, когда разговаривают Астров с дядей Ваней (Сергей Паршин), один другого называет пошляком. В такой тоске, что творится в доме Серебряковых, и правда, можно опошлиться и, забыв стыд и воспитание, хватать напуганную этим порывом Елену Андреевну за ноги и заваливать ее на кожаный диванчик, как это делает у Щербана дядя Ваня. Нет у режиссера никакого сочувствия к нему. Сам виноват, что жизнь профукал и к 50 годам больше похож на бабу, в своем растянутом дырявом свитере. Только шумит и устраивает пальбу из, кажется, бутафорских пистолетов.

Сыплет иностранными словечками профессорша, Елена Андреевна. Худющая до сухости дамочка в пижамного вида белом брючном костюме. Скучает и непонятными прислуге «charman» или «how are you» подчеркивает свою нездешность. Мол, я тут временно.

Зрительный зал Александринского театра отражен на сцене. Прием простой и тоже недвусмысленный. В спектакле Щербана люди играют в чеховскую пьесу «Дядя Ваня».

И только дважды режиссер позволяет пробиться в свою жесткую конструкцию чему-то человеческому. Первый раз – в сцене Елены Андреевны с Соней, когда обе напиваются пьяными, мирятся, целуются, жаждут музыки. Соня летит, окрыленная вниманием мачехи, по лестнице вверх, в коморку-скворечник, где мучается подагрой ее папаша, испросить разрешения на пианино поиграть и… получает отказ. Как трагично ее разочарование! Не дал! Эти вновь опущенные плечи, вытянутая по-жирафьи вперед шея девочки-подростка. Злиться не имеет права – родной отец. Перечить – тоже невозможно. Но ведь и у Сони в этот момент «пропала жизнь».

А второй раз (и это гениальное решение Щербана) – в самом финале. Когда та же Соня-Лакоба, которую уже успели окрестить молодой Инной Чуриковой, не произносит знаменитый монолог про небо в алмазах, а распевает его на манер псалма. В этом много силы. Она отмаливает и свои смешные, детские грешки, и просит за всех погибающих рядом с ней от отчаяния людей: дядю, отца, мачеху… Небо в алмазах в спектакле Андрея Щербана Соня просит не столько для себя и неуклюжего дяди Вани, сколько за все-все-все человечество. Которое опошлилось, лишилось чувств и тонет в непролазной грязи страстей.

Как возможен такой перевертыш? Весь спектакль руководить актерами-марионетками, без души, куколками, и вдруг - неприкрытое человеческое чувство, сдобренное здоровым юмором. Из страстей человеческих – в недра человеческой души. Словно, вдруг прозрев, Щербан разглядел в ней не только провинциальную скуку и пошлость, но несметные богатства.

 Фото предоставлены Александринским театром

Фотогалерея